Вариант «И» - Владимир Михайлов

Она, похоже, не ожидала такого вопроса, и на секунду-другую задумалась.

– Знаешь, мне, наверное, все равно. Странно?

– Но ведь ислам достаточно суров с женщинами, правда? Шариат…

Нет, она вовсе не была малограмотной в таких вопросах. Это было приятно.

– В России, – сказала она, – никогда не будет исламского фундаментализма, так мне кажется. А кроме того… женщины уже были в руководстве, даже во главе исламских стран: Пакистан, Турция… еще где?

Я не стал перечислять.

– Значит, наденешь чадру?

– К чему? Ее ведь только в Иране носят…

– Ну что же, – сказал я, – ты права. А что из этого следует?

– Ну, что?

– Что нам придется совершить кражу со взломом.

Она снова не удивилась.

– У Хилебина?

Я кивнул.

– К сожалению, – сказала она, – этого я просто не умею.

– Увы, я тоже, – соврал я. – Но придется рискнуть.

И снова вернулся к тексту.

Итак, император в изгнании добрался наконец до Тегерана. Сперва маленький отряд остановился на каком-то занюханном постоялом дворе, где новоприбывшие вроде бы никого не интересовали и потому чувствовали себя в относительной безопасности. Жить пришлось скудно. Вскоре казаки и башкиры заговорили о возвращении: на родине шла крутая драка, и им казалось неприемлемым отираться здесь, когда там на колеблющихся весах лежала судьба России, а еще прежде России – их родных и близких и их хозяйств. В конце концов, там и семьи их оставались, и зажиток; в ту пору многим еще казалось, что все может закончиться хорошо. Подъесаул Горбач откровенно переговорил об этом с лейтенантом флота, и воинство стало готовиться к возвращению. Окончательное решение было принято, когда до них добрался посланец капитана, чтобы сообщить, что после долгих переговоров судно освобождено и собирается в обратный рейс, так что если кто-то желает возвратиться домой, это будет самым удобным случаем; капитан обещал перевезти людей бесплатно, а неподалеку от Гурьева должны были их ждать лошади, оставленные там на попечение коноводов. Лошадь для казака или башкирского степняка – вы сами понимаете, что такое.

Итак, почитая свой долг выполненным, они решили возвратиться. Измайлов всю последнюю ночь, не смыкая глаз, раздумывал об этом. Под утро он пришел к выводу, что оптимального выхода здесь не было: как ни поверни, все получалось плохо. Приказать им остаться? Однако ни по какому уставу лейтенант Российского флота не был для них начальником – даже для казаков, башкиры же вообще не принадлежали к армии. Участвовали в спасении цесаревича они по своей доброй воле – и вот сейчас эта же воля звала их назад. Такой силы, чтобы удержать их, у Измайлова не было: моряки находились тут в меньшинстве. Но даже если бы ему удалось каким-то способом склонить их к невозвращению – было ли бы это выходом? Не такая уж малочисленная группа вооруженных молодых людей, не персов и вообще не мусульман, не знающих ни языка, ни нравов и обычаев – группа эта не могла не обратить на себя внимание сперва ближайших соседей, а потом и властей; но не в интересах престолонаследника было – привлекать сейчас к себе чье-либо внимание. Кстати, англичан в Тегеране было не так уж мало – а в них лейтенант разуверился уже навсегда. Они могли, по его твердому убеждению, если того потребуют какие-то сиюминутные интересы Британской империи (а этих интересов на Среднем Востоке у Англии во все времена было с избытком, еще с крестовых походов), выдать наследника большевикам – если те, разумеется, утвердятся у власти; но ведь и это могло случиться, вопреки всем желаниям и большинству прогнозов; могло. Так что попадаться на глаза кому угодно (в наше время сказали бы «засвечиваться») никак не следовало. Кроме того, все это воинство надо было бы как-то содержать: кормить, одевать-обувать, развлекать даже; а на какие-такие шиши? Измайлова и так уже начинало беспокоить все более пристальное внимание, какое его воины начали оказывать персиянкам; здесь это могло в любую секунду привести к взрыву: не Россия, нет, совсем другая страна.

Так что с одной стороны – желание людей вернуться в Россию следовало даже поощрить, а вовсе не противиться ему. Без них, маленькой кучкой верных людей, куда проще было окончательно раствориться среди несчитанного восточного населения. Но это – с одной стороны.

С другой же все получалось вовсе наоборот. Все эти люди – и казаки, и башкиры – прекрасно знали, кого спасли. И забыть это их не заставишь. Вернувшись домой, они волей-неволей наверняка ввяжутся в драку, отзвуки которой доносились даже сюда: вода, как известно, хорошо проводит звук – и, в частности, долетали и слухи. Ввяжутся в драку – то есть вступят в общение с неопределенно большим количеством людей. Даже если никто из них не попадет (с оружием в руках или без него) к большевикам – все равно, нет реальной возможности заставить их молчать. Своим проболтаются во хмелю, чужим – под пыткой. Так или иначе, о спасении цесаревича и царевны узнают те, кому этого знать никак не следовало – ради здравия молодого государя, ради будущего России, в конце концов. Так что как ни перекладывай руль – на румбе все равно останется опасность.

Решение пришло к лейтенанту на рассвете, когда бессонница уже до слез разъела глаза. Оно было простым и страшным. Однако ничего иного не измыслить было. Решением этим Измайлов ни с кем не поделился, не желая ни на кого перекладывать хоть малую долю ответственности – и преступления. Он долго молился, сильным было желание исповедаться; однако к отцу Протасию, иеромонаху, присоединившемуся к ним еще в Гурьеве, он так и не пошел, решив, что за страшный грех свой сам и ответит перед Господом.

В свой замысел он посвятил одного лишь человека: дядьку цесаревича. Тот как-никак тоже был человеком флотским, да и престолонаследника любил пуще жизни своей. Ему предстояло взять на себя половину тяжести греха; он или сам лейтенант – больше выбора не было. Этому человеку можно было бы просто приказать, и он повиновался бы; однако лейтенант (может быть, даже смалодушничав немного) откровенно обрисовал матросу создавшееся положение и тем подвел его самого к выводу. Тот с минуту колебался; не тяжесть предстоявшего заставляла его сомневаться, но необходимость расстаться с цесаревичем – не исключено, что навсегда; в этом, во всяком случае, мире. Дядька, однако, был не только предан, но и сметлив, и, сопоставив в своем уравновешенном уме все «за» и «против», дал согласие.

Так что когда возвращавшиеся собрались в путь-дорогу, им было объявлено, что и государев дядька последует с ними; объяснение было дано такое: преданный слуга хотел самолично выяснить все, связанное с судьбой оставшихся у большевиков – самого государя, императрицы и принцесс. Эта новость не вызвала ни у кого ни малейших подозрений: напротив, все даже обрадовались почему-то: быть может, для них это означало, что не рвется окончательно связь между ними и спасенными. Цесаревич немного поплакал, он дядьку любил, но ему было обещано, что расстаются они ненадолго; узнать же новое (и, как надеялись, – благоприятное) о судьбе отца, матушки и сестер ему хотелось, понятное дело, не менее, чем всем прочим, а куда больше. До порта уезжавшие добрались благополучно. В тот же день «Михаил» снялся с якоря и ушел на норд-норд-ост.

Проводивший соратников до «Михаила» и сердечно распрощавшийся с капитаном Измайлов долго глядел пароходу вслед – пока и клотики мачт не спустились за горизонт. Море было беспокойным, хотя настоящего шторма не ожидалось. Однако больше о пароходе никогда никаких сведений не поступало и никто из находившихся на борту так и не возник более, не отметился среди живых. Радиостанции на пароходе не было, и о своей плачевной, как видно, судьбе «Михаил» сообщить никому не мог и позвать на помощь – тоже.

Одному только Измайлову все было ясно – и тогда, и потом; сильным было желание заказать заупокойную по всем ушедшим – однако от этого он удержался: это было бы равносильно признанию. Отец Протасий собрался было помолиться за здравие плавающих и путешествующих; однако лейтенанту каким-то образом удалось иерея отговорить. Монах был честен, но простоват, и всему поверил; к тому же (полагал Измайлов), будучи низкого происхождения, он с материнским молоком всосал доверие к словам людей благородных.

Таким образом, престолонаследник и его сестра остались с маленькой, но зато надежной свитой. Измайлов вскоре нашел возможность снять домик на окраине (прежде из-за многолюдства это не получалось) и примерно через месяц, убедившись, что все вокруг спокойно, решился наконец искать путь во дворец шахиншаха.

Мало было (как понимал лейтенант) спасти цесаревича от гибели; необходимо было также сохранить его статус в расчете на будущее: рано или поздно (хотя похоже было, что не рано) династия должна была возвратиться на престол предков, который занимала триста четыре года, что очень немало по европейским меркам и сопоставимо даже с династиями Древнего Египта, когда времени в мире было куда больше, чем ныне. Сохранить же статус, получить официальное (пусть и не оглашаемое широко) признание можно было только при участии других царских фамилий, хотя бы одной – но зато известной. Это, кстати, было одной из причин, по каким Измайлов решил осесть в Персии, на первый взгляд, расположенной в опасной близости к бурлящей России. Персия была царством с богатейшей историей, всему миру известной, с могучими традициями. А что и правители, и народ ее принадлежали к иной вере – то это, полагал флотский офицер, было вовсе не главным; не исповедуя большевистской идеологии (с которой и не был знаком вовсе), он тем не менее понимал, что при определенных условиях сословная близость становится важнее и надежнее и национальной, и религиозной, и политической; к адмиралу или генералу противника, взятому в плен, все равно относятся как к адмиралу, а не матросу, хотя вроде бы и тот, и другой подпадают под определение «враг»; что уж говорить о такой замкнутой и насквозь проросшей своими законами и традициями касте, как правящие дома. И при возникновении необходимости слово шахиншаха сыграло бы куда большую роль в подтверждении происхождения и прав престолонаследника, чем какие угодно научные или политические соображения. Кстати, потому именно Измайлов и не любил более англичан: по его представлениям, король Георг предал не просто царственного родственника и его семью, и не только даже Россию, которой союзником был; это все были частности. Он предал традицию царствующих домов – после чего, по представлениям морского офицера (а на флоте честь никогда не была пустым звуком), недостоин был занимать престол мировой державы.