Горожане - Валерий Алексеевич Гейдеко

сшитом костюме — добротное (объединение «Октябрь») дорогое трико, замысловатый фасон пиджака с хлястиком и двумя разрезами — закройщик во время примерок важно именовал их шлицами. Но на улице парило, одеты все были как-то иначе: какие-то курточки разнообразных покроев, яркие трикотажные джемпера, пуловеры. В жестко накрахмаленной сорочке, туго завязанном галстуке Борис сразу почувствовал себя стесненно, словно в панцирь закованным. Он снова мысленно чертыхнулся по адресу жены, вспомнил, как накануне отъезда она заставила его при полном параде появиться перед родственниками. А ему упорно казалось, что левое плечо у пиджака морщит, туфли жали, и вообще он чувствовал себя не в своей тарелке. Тестя тянуло пофилософствовать — он немного не дошел до Берлина, его ранило на подступах к городу, в каких-то сорока километрах от него, и тесть весь вечер твердил одну и ту же фразу: «Я не побывал у германцев в логове — ты побываешь». Сначала Борис пытался уточнить, что разное это дело: тогда и теперь, да и в разном они качестве попали бы в Берлин. Но тесть вошел уже, как говорила Варя, в глубокий штопор, и спорить с ним было бессмысленно.

И сейчас, вечером, пробуя рукой тусклые металлические поручни, Борис неожиданно еще раз вспомнил тестя. «Немцы они и есть немцы, — возбужденно, преувеличенно громким, как у всех глуховатых людей, голосом говорил он. — Первую мировую кто развязал? А вторую? А кто Китаю сейчас продает подводные лодки?» Варя вмешалась, объяснила, что нынче две Германии и даже с Западной у нас добрососедские отношения, но тесть упорно стоял на своем: нация есть нация и дели ее на две части или на осьмушки, воинственность их от этого все равно не уменьшится.

Борис поймал себя на желании получше рассмотреть Хайнса, но тот перехватил его взгляд и на всякий случай с готовностью улыбнулся. Гусев смутился и подумал с неудовольствием: «Совсем я как ребенок. На кого он может быть похож? На немцев, которых я видел в наших фильмах? Но их играют актеры Литовской киностудии — есть там несколько плечистых рослых парней с резко очерченным подбородком и твердым взглядом, их и берут напрокат во все картины». Но это сейчас Борис так легко притушил эмоции, а днем, когда группа приехала на завод для первого, довольно беглого знакомства и Хайнс водил их по цехам, давал пояснения, тогда Борис не мог увязать свои ощущения в одно целое. Пока Хайнс отвечал на вопросы, рассказывал об отношениях с заводами-поставщиками, о текучести кадров, о системе премирования, и проблемы эти были настолько похожими на те, что Гусеву приходилось решать каждый день, его не покидало чувство, будто он находится не в другой стране, а у себя дома, где-нибудь в Свердловске или Барнауле, в самой обычной командировке по обмену опытом. Но как только Хайнс — уже через переводчика — принимался рассуждать на более отвлеченные и общие темы, Борис прислушивался к отрывистым лающим фразам, вглядывался в его лицо с волевыми и спокойными светлыми глазами — у Гусева сразу же возникала в памяти мешанина из разных фильмов, где вот такие же молодчики шагали с автоматами наперевес по нашей земле, а за ними оставались виселицы, горящие поля, разрушенные избы. Он сбивчиво поделился с Устинцевым своими переживаниями, тот ответил: «Слишком часто в кино ходишь, старик».

«Ну хорошо, — продолжал сейчас рассуждать Гусев, — а как я могу представить войну, если не по книгам и кино?» Когда он оказался в оккупации, в Краснодаре, ему было три года. Он ничего не помнил из того, о чем много лет спустя рассказывала ему мать: и как прятались они в погребе от бомбежек, и как немцы забавлялись, протягивая ему конфету, он ходил за ней по кругу, а потом, перед самым носом, они прятали конфету, и как офицеры, стоявшие у них в доме, заставляли его есть все, что приготовляла мать, — проверяли, не отравлена ли пища. Варя, когда узнала обо всем этом от свекрови, несколько дней подтрунивала над ним: «Мы за Уралом суп из крапивы ели, а тебя немцы котлетами кормили!»

— Мы что, приехали железки смотреть? — с раздражением повторил Андрей.

— Нет, пиво приехали пить, — огрызнулся Гусев. — Будто в Москве нет ни одного бара!

Борис понял, что не следует дальше испытывать терпение своих спутников. И все-таки обидно было уходить, так и не вспомнив, откуда знакомо ему это старое метро. В поисках ответа он опять украдкой взглянул на Хайнса, словно лицо его могло что-то объяснить и подсказать. Хотя почему бы и нет — сегодня весь день Борис всматривался в лица, пытался в живом этом калейдоскопе уловить облик новой Германии. Так было и на заводе, в кабинете директора, где собрались активисты Общества немецко-советской дружбы. Гусев мысленно проводил черту во времени и отмечал про себя: все, кто моложе пятидесяти лет, вряд ли могли воевать тогда с нами… хотя, впрочем, что за нелепая затея — вот так, с пылу, исходя только из возраста, приписывать человеку чувство исторической вины? Все не так просто. Что и говорить, война есть война, и прошлое никогда не зарастет травой, как заросла площадка у входа в старое берлинское метро. Но и река времени тоже вспять не потечет. Будущим живут все — и пожилой (явно за шестьдесят), седоголовый директор завода с глубоким шрамом на правой щеке, и мой ровесник Хайнс Шульце, и Андрей Устинцев… И Марта, эта веснушчатая остроносая девчушка в голубом джинсовом костюмчике («Достать бы такой для Вари… или нет, слишком он молодежный, «югенд-мода», как говорят здесь»), она рассказывала о работе Союза свободной немецкой молодежи, — кажется, так называется тут комсомол, — а потом вручила всем сувениры. Гусеву достался массивный светло-коричневый брелок, он покрутил подарок в руках и хотел было спрятать в карман, но девушка вернулась, жестом попросила брелок, нажала на кнопку, которой Борис даже не заметил, и сбоку загорелась миниатюрная лампочка. «Авто!» — объяснила Марта, быстро задала какой-то вопрос, Гусев, ничего не поняв, отрицательно качнул головой, тогда она произнесла еще несколько фраз и засмеялась, сморщив свой остренький носик. Гусев на всякий случай улыбнулся, а переводчик, догадавшись, что Борис так ничего и не понял, наклонился к нему и объяснил: «Марта спросила, есть ли у вас личная машина. Нет? Ну, а когда через несколько лет вы купите машину и будете вечером открывать дверцу, то, глядя на этот брелок, может быть, и ее вспомните».

«И получилось так, — с удивлением отметил Гусев, —