Встретимся в Эмпиреях - Игорь Удачин

Потом мы ушли гулять. По нашим памятным и любимым местам. А вечером, жутко замерзнув, снова вернулись ко мне.

Впереди нас ожидала ночь нежности. Ночь, которая наступает для двоих.

* * *

В первое утро наступившего Нового года я проснулся в своей постели один.

Облизал губы, пропитавшиеся сладостью Ее помады, и, приподнявшись на руке, оглядел комнату. Через щелку неплотно зашторенного окна в глаза били яркие лучи зимнего солнца. Жмурюсь. Один из этих лучей достает до стола и причудливыми красками играет на двух бокалах из-под вина, которое мы вчера пили. На кресле — там, где Она оставляла сумочку и куда я швырял свою одежду и Ее нижнее белье — пусто. Она ушла. Тихо, не попрощавшись. А так хотелось проснуться с Ней вместе!

Не важно… Прислоняюсь спиной к стене и задумываюсь. Может, улыбаюсь; может, чешу нос; может, насвистываю глупую мелодию — никто за мной не наблюдает в тот момент. Я один посреди безмятежной вселенной, играючи съежившейся до размеров небольшой комнаты — некому и незачем давать отчеты о том, что со мной происходит. «Как все бывает неизъяснимо, неожиданно, непредсказуемо!» — будоражит единственная мысль.

В пятку что-то больно впивается. Подтягиваю колено к груди и нахожу лежащим на постели серебряный крестик на расстегнутой цепочке — тот самый, что отдал Ей перед «красным воскресеньем». «Слетел с Ее белой шейки ночью, — беру в ладонь, разглядываю. — А может, оставила сама? Решила, что ему опять следует вернуться ко мне? Откуда знать…»

Так о чем я?.. Ах да. Как все бывает неизъяснимо, непредсказуемо… Я был здоров, полон жизненных сил и энергии, весел, беззаботен, упрям… Я ломился во все двери и звонил во все колокола. Одного хотел — достучаться до маленького капризного сердечка. Тщетно. Но проходит время, которое делает меня калекой, озлобленным, горемычным, растратившим свою былую беспечность, и… Она сама находит меня, и все преграды рушатся… Нечего больше добавить. Разве что… снова, и снова, и снова: «Жизнь — не проклятие; жизнь — дар».

Отталкиваюсь от стены и опять растягиваюсь на кровати, вольготно раскидав ноги по разным краям измятой простыни. Уголком глаза что-то замечаю. Поворачиваю голову ― и вот на наволочке новая находка. Только не смейтесь. Это всего лишь волос. Ее волос. Совершенно обычный, тонкий и темный, свитый в спираль. Вновь отчего-то забирает водоворот непередаваемых по своей глубине мыслей и потуг понимания. Бессознательно наматываю его на палец протезированной руки. Сам уже «далеко-далеко»…

Она ушла рано утром.Она ушла, пока Он еще спал.Просто Она от Него устала.Просто Он от Нее устал.А может, Им это только приснилось.В нежных объятьях видят сны до сих порО диковинном счастье, что жизнь продлилось.Сломайтесь,                  Будильники                                         Мира                                                        Всего!..

Вместо Эпилога

Сегодня уже 16-ое января.

А вчера, представьте, я повстречал на бульваре Марго. Я был не один. С Ней. Марго была с молодым человеком. Но узнав меня, не раздумывая ни секунды, оставила его в одиночестве и подошла.

— Здравствуй.

— Привет, Марго.

— Как твои дела?

Что-то заставляет меня оглянуться на Нее… и это придает мне уверенности.

— Спасибо, Марго. У меня все замечательно.

Молодой человек на удалении от нас со скучающим видом закуривает. Высокий красивый парень с надменным смугловатым лицом. Я с ним не знаком, да это никому из нас и не нужно. Марго тихо вздыхает.

— Долго не могла прийти в себя, когда узнала… Ты понимаешь, о чем я.

— Да, понимаю. Я тоже.

Как только она приблизилась, с того самого момента пытаюсь отыскать на ее груди кусочек «обломанного месяца». Так и не нахожу.

— Мне очень его не хватает, — отводя взгляд в сторону, говорит Марго.

— Да. И мне. Но что поделаешь…

Киваем головами.

— Как твоя рука?.. Я слышала.

— Она теперь сама по себе, я сам по себе, — отпускаю дурацкую шутку, никого не развеселившую. Снова стараюсь быть серьезным. — Спасибо, Марго. Все нормально.

— Хорошо.

— Угу.

Разговор не клеился, и общими усилиями мы подвели его к словам прощания. Пожелали друг другу удачи и разошлись. Повода, вы не подумайте, относиться к Марго каким-то образом хуже, чем я относился к ней всегда, у меня не появилось. Да и с чего, на самом-то деле? Смерть случается, а жизнь идет дальше, и все мы живые — не способные отказаться от права на совершение новых глупостей; не находящие проку в долгоиграющих схимах и панихидах по безвозвратно ушедшему из нашей действительности; никому ничем не обязанные и избегающие отныне соблазна судить, дабы несудимыми остаться… Просто такая вот встреча — и все.

А вообще, сущий вздор, о чем осталось рассказать… Когда я не с Ней, то всю свою неизрасходованную пацанячью дружбу выплескиваю на Ламантина. Так уж вышло, что он у меня один за троих теперь… В отличие от меня, трутня, Ламантин устроился на работу. Но на такую, чтобы о ней, как он говорит, не думать. На склад канцелярских товаров. «Дописывай, Гоголь, — все твердит (с некоторых пор стал называть меня Гоголем), — я за тобой как за ребенком ходить буду, только начатого не бросай на полдороге». И лишить Ламантина удовольствия от этого шефства — а главное, лишить цели, которую он превратил в нашу общую — значит, надругаться над чем-то важным и неотъемлемым в нем и во мне. Он убедил.

Не знаю, о чем я думал, когда писал первые строки своей истории. Они рождались по осени, в очень сложный для меня период — но едва ли требовали больших моральных затрат, если взяться сравнивать с этими, завершающими, еще пахнущими чернилами.

Я вновь и неминуемо возвращаюсь к «воинам». Демон. Виктория. Слива. Мои друзья. Они действительно были Воинами. Они пришли на эту землю дать бой обыденности и безразличию. Они пришли стать легендой… даже если из всех живущих подобное утверждение верно для одного лишь меня. О да, теперь понимаю ясно: я счастливый человек, ведь я был вместе с ними в этом бою. Мы так много думали о том, как закончим свою жизнь, но никогда не задавались вопросом, будет ли что-то после. Я и сейчас стараюсь об этом не думать, и все же каждый раз, ночью, — не понимаю, что заставляет меня — подхожу к окну и, вглядываясь в темную бездну неба, разговариваю с ними…

— Как ты там, Виктория?

Виктория: «Ты не поверишь, но здесь очень даже мило, Гоголь».

— Неужели, Вик?

Виктория: «Ага. Так и есть. Мы веселимся и ничем, похоже, кроме этого не занимаемся! Удивительно!»

— А как там Слива?

Виктория: «Спроси у него сам! Что он, маленький, что ли?»

— Эй, брат! Как ты там, Слива? Присматриваешь за нашей принцессой?!

Виктория: «Ну, я от тебя не ожидала, противный!»

(Как помню ― всегда обижалась на «принцессу»).

— Ха-ха, Вик, капризуля какая!

Слива: «Спрашиваешь, Гоголь! Глаз с нее не свожу!.. Гоголь, тут такой же парк, как наш, представляешь! Мы скоро позеленеем, наверное, оттого что из него не вылезаем, ха! Только не вздумай распускать нюни, что ты не с нами! Все так, как должно быть. Ты понимаешь?»

— Теперь ты говоришь мне: «Не распускай нюни». Все правильно. Так и должно быть… Ну а где этот разнузданный переросток?! Что-то он на редкость молчалив… Демон!

Демон: «Привет-привет, Гоголь-дурилка!..»

— Рад встрече, брат! Рад снова тебя слышать.

Демон: «Я тоже. Брат!»

— Как ты там? Рассказывай.

Демон: «У нас так все здорово, Гоголь, что и рассказывать будто не о чем. Мы ведь не привыкли говорить о том, как все «лучше некуда», правда же? Главное — не забывай о нас. А мы-то с тобой всегда. Мы рядом!»

— Я это знаю… Ребят, я хочу о той своей мечте вам… я…

Ну, хватит.

Если вовремя не вмешаться в игру воображения, оно способно унести в неведомые дали, лишить рассудка. А рассудок — так уж по всему выходит — мне еще в надобности.

Вытираю левой ладонью намокшие глаза, отпускаю в свой адрес крепкое словечко и, развернувшись, бреду от окна к постели — спать. Впереди ночь с ее магическими снами. Пока я еще бодрствую, успеваю кое о чем поразмыслить.

В голову упрямо забредают мысли, такие что… Виктория и Слива были бы достойны жить дальше и быть вместе. Они были бы достойны иметь ребенка. Так же, как Демон и Марго были бы достойны растить своего малыша, сильного и красивого, сами становясь чуточку лучше, воспитывая его; с замиранием сердец наблюдая, как с их помощью он познает мир — бушующий, жестокий и все равно удивительный. Я?.. А я, быть может, заслуживал бы дописывать эти строки в окопе, посреди пекла войны, вымазанный грязью, истаявший и отрешенный. Взгляните-ка на это.