Барон и рыбы - Петер Маргинтер

— Замечательная штука, монсеньор, — пробормотал он так тихо, что расслышал только Симон.

— Идиот, — прошипел Симон в ответ и отвернулся от невинного взгляда его глаз, умноженных гранеными очками.

— В общем-то, очень мило, — прошептала Теано тетке, вместе с которой замыкала печальное шествие.

— Что? — рассеяно спросила Саломе Сампротти, а Теано вдруг расплакалась.

— Что с тобой?

— Раз Симон меня не любит, я хочу под микротор!

Хорошо, что в этот день г-жу Сампротти мучал ревматизм и все остальные намного опередили прихрамывающую даму. Никто не расслышал звучной пощечины, которой тетка наградила племянницу.

***

Когда они наконец уселись за низенький чайный столик и молча глядели на барона, хмуро рвавшего в клочки розовый лепесток, все почувствовали себя виноватыми. Теано тихо сморкалась в платочек, Томас О'Найн крутил кончик бороды, барон фон Тульпенберг играл вилочкой для пирожного, а Гиацинт ле Корфек все расправлял свою салфетку, разглаживал ее и складывал снова.

Наконец барон фон Тульпенберг откашлялся.

— Я уменьшу барону чашку и пару сандвичей, — сказал он, беря оставшийся прибор, все еще ждавший на подносе.

— Не надо, жаль майсенского сервиза{147}, — возразил барон. — Возьмите какую-нибудь ненужную кружку. Для чего, собственно говоря, изобрели вы этот дьявольский аппарат?

— По правде говоря, из-за гномов, — покраснев, признался Гиацинт ле Корфек. — Я всегда страшно увлекался гномами. Все детство я слушал захватывающие сказки о гномах, старая тетка рассказывала мне их осенними и зимними вечерами перед сном. Тогда я сам очень хотел сделаться на всю жизнь гномом. Я никогда не забывал о них, ведь у нас в Бретани{148} все дышит воспоминаниями о карликах и гномах, живших прежде в больших лесах. А потом узнал от Максима, несколько семестров изучавшего в Лейпциге социологию, что гномы — тайная страсть всех жителей Центральной Европы. Говорят, в Германии в каждом садике стоят гипсовые или глиняные гномы, очаровательные божества плодородия в красных колпачках, каждый со своими атрибутами: граблями, лопатами, маленькими тачками и лейками. Так нам пришло в голову всерьез заняться гномами. Мы, разумеется, собирались привлекать только добровольцев и ни в коем случае не делать их меньше чем ростом в локоть.

Гиацинт ле Корфек наконец расстелил салфетку на коленях и смущенно взял сандвич с огурцом. Симон задумчиво рассматривал свои ногти. Он чувствовал, что все ждут от него каких-то слов или действий, и ему было неприятно их разочаровывать.

— Не понимаю, что вы все так на меня смотрите, — проворчал он.

— Ты умеешь летать, — сказала Теано. — Единственный из всех нас.

— Ну и что? Может, это запрещено? Или я поэтому волшебник, или хотя бы искусный физик, как наши хозяева? Летать — это не искусство.

— Да, это просто отсутствие страха высоты, — подтвердил барон фон Тульпенберг. — Мы наслышаны о вашем захватывающем путешествии в Пантикозу.

— Но я не имела в виду шар. — продолжала Теано.

Саломе Сампротти сильно пнула ее ногой, и она умолкла.

— Есть и другие способы, — согласился Гиацинт ле Корфек. — Вот и чай для барона.

Как бы то ни было, но выглядело это очаровательно: барон ростом с палец уселся на спичечный коробок, закинул ногу на ногу и задумчиво помешивал в крошечной чашечке. Саломе Сампротти и Теано припомнились кукольные домики, мужчинам же — игрушечные железные дороги и домики из песка, и все смотрели на него прояснившимся взором.

— А не может ли статься, — вдруг начал барон, — что после утраты, во всяком случае — частичной, моих коллекций, эта потеря роста — последняя жертва, которую я приношу науке? Глядя теперь на окружающие меня предметы, я вижу их глазами гнома, как будто сквозь сильное увеличительное стекло. Вам, громадинам, никогда не понять, сколько нового, необычного в куске торта рядом со мной: душистое образование величиной с матрас, все в огромных дырках, а через край перебирается кто-то маленький, вроде жучка, не больше булавочной головки (с моей точки зрения), для вас вообще невидимый невооруженным глазом. Судя по бесформенному телу, это скорее всего одноклеточное, возможно, большая бактерия. Понимаете? Минога для меня теперь размером со среднюю акулу, селедка — с кита! Потрясающе. Я вижу все четче, подробнее, яснее…

После этих слов барон взволнованно зашагал вокруг вазы с букетом роз, стоявшей в центре стола, остановился перед Симоном и поднял правую руку, присягая.

— Симон, это новый этап, теперь у меня не будет ни предшественников, ни учеников. С сегодняшнего дня и до моей смерти наступит краткая эпоха микроихтиологии.

— Он снова совершенно прежний, — всхлипнула Теано.

Когда троица хозяев пообещала барону уменьшить также чернила, перья, бумагу, различные инструменты и научную литературу и снабдила его достаточным количеством сандвичей, пирожных и чая, беседа приняла почти нормальный характер. По молчаливой договоренности все старались держаться непринужденно, чтобы отвлечь барона от его неприятного положения.

От вежливых околичностей касательно путешествия, преимуществ жизни на природе и жалоб на предстоящую летнюю жару Томас О'Найн перешел к тому, что привело Саломе Сампротти и ее спутников в Монройю. Барон фон Тульпенберг взял ноты Пепи и сел за концертный рояль, блестевший в углу клавишами. Но спустя несколько тактов барон в ужасе зажал уши.

— Перестаньте, прекратите! — пронзительно запищал он. — Это ужасно!

— Я играю только то, что написано, — барон фон Тульпенберг был задет. — Признаю, есть в этом что-то новаторское, нечто от смелой импровизации, что должно быть неприятно традиционному слуху.

— Возможно, дело в том, что мои уменьшившиеся барабанные перепонки не выносят такого грохота, — ограничил свои претензии барон.

— Прошу прощения, но это же «стейнвей»{149} — На продолжении никто не настаивал.

— Интересно, — пробурчал Гиацинт ле Корфек. — В высшей степени интересно! Но за чаем с пирожными мы вряд ли раскроем тайну симфонии моржей. Я перелистаю Флудда{150}, а не то у Нойвирта окажутся какие-нибудь следы. Слуга покажет ваши комнаты. Ужин подают в семь. Замок в вашем распоряжении, за исключением лабораторий. Будьте как дома!

— Мы постараемся, — саркастически поблагодарил Симон, подсаживая барона в карман. — Не забудьте уменьшить кровать, умывальник, полотенца, зубную щетку, мыло и бритвенный прибор.

***

Перед сном Симон и Теано побродили по садику в развалинах, сказочному уголку, полному теней, ароматов, светлячков и цикад. Стоял один из тех ласковых вечеров, когда цирковая билетерша делалась мягкой и нежной. Оба все не могли забыть, как барон удалился в обувную коробку, поставленную рядом с кроватью Симона, оборудованную ему для житья, и закрыл дверь, прорезанную для него секретарем, на засов из согнутой шпильки. Только что взошла оранжево-красная луна, из смолистых лесов долетал пряный ветерок, а из пустых бойниц вылетали первые летучие мыши. На одной из террас они обнаружили позеленевшую бронзовую пушку, нацеленную в небо. Теано мягко взяла Симона под руку и с любовью глядела на него большими, ставшими еще больше в темноте, глазами.

— Симон, теперь тебе нет нужды возвращаться в Вену, — робко начала она. — Ты можешь остаться у нас в Пантикозе, со мной и тетей Саломе. Барон пусть живет в маленьком домике, что немой соорудил у нас на альпийской горке, и разводит в дождевой бочке маленьких рыбок. Он будет диктовать тебе свои наблюдения, а ты станешь писать стихи, и мы — ты и я…

Но Симон почти не слушал. Он завороженно смотрел поверх пушки на луну, потом высвободил руку и прислонился к стене, не замечая, что почти утонул в мерцающем плюще.

— Я так странно себя чувствую, — глухо произнес он. — Наверное, переел. Мне еще в детстве бывало нехорошо от клубники. О!

— Симон?

— Я вижу все, все!

То место, где светилось, как маска, бледное лицо Симона на фоне темных листьев, вдруг опустело.

— Симон, где ты? — беспомощно спросила Теано. Потом, громко вскрикнув, кинулась в шелестящую чащу листьев, в отчаянии начала ощупывать узловатые ветви, трясти их и пыталась оторвать от стены. За эти мгновения она пережила весь ужас, что выпадает на долю женщины, когда ее возлюбленный испаряется без всякого предупреждения и прощания. Наконец она нащупала плечо, жилетные пуговицы и нос, вырвала Симона из объятий плюща и прислонила к пушечному лафету.

Симон был в полном замешательстве. Он не мог описать Теано, что с ним только что стряслось. Луна, на которую он глядел, внезапно распалась на множество серебряных колец, как кружок луковицы. Кольца раскатились по всему небу, танцуя и множась до тех пор, пока блестящая пульсирующая паутина не окутала Симона. Паутина переливалась всеми цветами, волновалась, будто в ней кто-то бился, сыпались искры, солнца сжимались в пылающие, бешено вращающиеся шары. А потом весь этот круговорот опрокинулся за горизонт, то, что было внизу, стало верхом, звезды — внизу, земля — наверху, луна — посередине: селеноцентрический мир{151} в обратной перспективе. И Симон тоже закружился. Все черно, диск, свернутая бесконечность со сверкающим пупом луны, а Симон — игла безумного граммофона, из трубы которого рвется поток образов и звуков: стада мамонтов, трескающиеся ледники, дымящиеся вулканы, Цезарь у Рубикона и Лунный человек — а он-то откуда? разве не вокруг него все крутится? — из последних сил переваливающийся через край какого-то кратера, раздающие благословения папы и бодисатвы{152}, отец, перебравший на празднике по случаю окончания школы, пляшущие на лугу крестьяне, канонада при Вальми{153} и стая волков, гонящаяся по тундре за санями, — и наконец Симон собственной персоной: в начальной школе, усердно пишущий сочинение, а все пальцы — в чернилах, в Управлении Лотерей, у вдовы Швайнбарт. И он знал, что может задержаться в любом моменте, любой секунде своей почти тридцатилетней жизни и видел с высоты этого, такого короткого и такого длинного отрезка, как корни и крона всевременного древа становятся бесчисленными возможными вариантами в глубочайших безднах будущего и прошлого. А потом все это смешалось, когда Теано схватила его за плечо и вытащила из плюща на террасе замка Монройя у старой бронзовой пушки, целящей в небо.