Хрононавигаторы (сборник) - Сергей Снегов

— Что лихорадочная деятельность рангунов превращается в пустую хлопотню, мы знаем и без твоей лекции, Миша, — заметил Кнудсен.

— Нет! — воскликнул Бах. — Нет, Анатолий, не хлопотня, а трагедия. Хлопотливое строительство превращается в разрушение, деятельная война порождает уничтожение противника. Война на Дилоне не просто длится, она усиливается, она не может не усиливаться. И окончится она лишь взаимным истреблением дилонов и рангунов. Это неизбежно, друзья мои! Бессмертие неспособно вечно сосуществовать со смертной жизнью. Такое сосуществование взрывает само себя. И мы должны совершить гуманную операцию: ликвидировать бессмысленное бессмертие рангунов.

— Гуманную, ты сказал? — переспросила Мария. — Я по-иному представляла себе это понятие.

— Гуманную! — повторил Бах. — И это не парадокс. Настоящая жизнь у рангунов начнется, когда они покончат со своим бессмертием.

— Когда мы покончим с их бессмертием! — спокойно поправил Кнудсен.

— Да, мы! Сами они на это не пойдут, ибо не представляют себе нормальной жизни. Какие возможности интеллекта открывает жизнь, лишенная тупой бесконечности! Оберегать свою жизнь — и разрабатывать тысячи средств обережения! Превращать из короткой в долгую — и еще больше усиливать свой разум! Украшать существование, превращать его из только биологического в эстетическое! Заботиться о потомстве, которого бессмертным не нужно, испытывать любовь, нежность, страсть — ведь всего этого они сейчас лишены. Наполнить жизнь любовью и красотой! Рангуны способны возводить дворцы, но прозябают в пещерах — такова цена их бессмертия. И когда увидят они, что конец жизни неизбежен, то постараются не только отдалить его, но и облагородить все, из чего складывается существование. Тогда и народятся те законы справедливости и добра, которых так не хватает рангунам сегодня.

— Какой гимн смерти! — сказала Мария, качая головой. — Вот уж не ожидала, что твоя любовь к парадоксам простирается так далеко.

— Гимн жизни, а не смерти! Мария, ты геноконструктор, ты творец жизненных форм, ты лучше нас должна понимать, что бессмертие неэтично, что только нормальная жизнь прекрасна. Ты ведь ни разу не создавала бессмертных животных.

— Просто не умею их конструировать. Не знаю, как бы я поступила, если бы умела.

— Зато я знаю. Отвергла бы бессмертных животных как объекты, лишенные стимула к усовершенствованию.

Бах с торжеством оглядел друзей. В том, что переубедил всех, он уверен не был, но что неотвергаемых возражений не встретит, не сомневался.

— Очень хорошо, — сказал Кнудсен. — Допустим, мы приняли твою концепцию аморальности бессмертия. И допустим, твое красноречие покорит и Ватуту, и всех его Бессмертных. Но как тогда внедрить у них это смертное существование со всеми его прелестями — любовью, заботой о продлении рода, украшениями быта? Имеешь конкретные идеи по этой части?

— Об этом пока не думал.

— Напрасно. У меня подозрение, что если рангуны и примут твои идеи об осмысленном существовании, то не согласятся со средствами, какие ты придумаешь.

— Я еще ничего не придумал.

— Зато я думал за тебя.

— Ты знал, что я хочу предложить?

— Догадывался, скажем так.

— Как ты мог догадываться?

— Думал о том же, о чем думал ты!

— И дошел до тех же выводов?

— Не дошел, а меня довели. Я разговаривал с природой.

— У тебя есть способ непосредственного общения со всей природой?

— Не со всей природой, а с ее полномочным представителем.

— Кто же этот полномочный представитель природы?

— Можешь посмотреть на него.

Кнудсен указал на Асмодея. Радость и смущение — для человекообразности — были порознь внедрены в сознание Асмодея. Но радостное смущение не было запрограммировано, он дошел до такого чувства собственным усилием. И ухмылку на его лице можно было назвать только радостно-смущенной. В отличие от киборга, капитан хронолета выглядел серьезным и хмурым. Бах воскликнул:

— Ожидаю чрезвычайных известий! Верно, Анатолий?

— Верно, Миша. Иначе как чрезвычайными не назвать те сведения, какие принес Асмодей из своего побега от хавронов. Спасаясь от них, он ускользнул не в фазовое время, что было бы проще, а унырнул в будущее. И по запарке оказался в далеком «потом». Что он там увидел, я переведу на экран. Асмодей, садись в демонстрационное кресло. Сосредоточься на выдаче картин, а комментировать буду я.

7

Демонстрационное кресло помещалось в нише салона. Кнудсен выкатил его на середину.

— Первая картина на экране, — сказал Кнудсен.

Это было сражение киборга с хавронами. В сторонке, в поле бокового зрения Асмодея, промелькнул Аркадий с Саланой на руках, рядом торопился Уве Ланна. На Асмодея наседали хавроны, он отбивался — экран полосовали выбросы пламени изо рта ящера; падали, воя и извиваясь, лохматые солдаты. Потом взметнулся сорванный резонатором спинной гребень и, трепеща и содрогаясь в остаточной вибрации, покатился по земле. За гребнем посыпались другие части оболочки ящера. Пламя и дым ослабели. На экран вырвалась свирепая морда Клаппы — осатаневший хаврон пошел на единоличную схватку с киборгом. Картину затянуло туманом, в тумане сновали темные силуэты.

Кнудсен прокомментировал первую картину:

— Асмодей понял, что хавронов не одолеть, что Аркадий с дилонами успел убежать далеко в лес и что надо теперь бежать самому. Обычный побег в пространстве исключался. Асмодей повернул регулятор хрономоторчика на предел, но выскользнул, как я уже говорил, не в боковое время, а прямиком в грядущее. Посмотрите, что он там увидел.

Асмодей удирал не только во времени, но и в пространстве — мир на экране пустился в ошалелый пространственно-временной танец. Леса вырастали и рушились, в лесах бежали, как живые, реки — они бросались то вправо, то влево, вдруг пересыхали, вдруг набухали сверх берегов. Одна гора, оставаясь на своем месте, внезапно побежала за другой горой, та тоже стояла на месте и тоже бежала. Горы были невысокие, остроголовые — скорее крупные скалы, чем горы; их некогда выперло из недр, они держались подошвами в недрах — и вместе с тем непостижимо неслись по экрану вместе с державшей их почвой. Одна из гор догнала другую, рухнула на нее — взрыва не было, грохот не прозвучал, только мириады камней заполнили весь экран. Мария отшатнулась, в лицо ей метнулась глыба, но, не долетев, пропала. Мир путался в самом себе, расшвыривал и судорожно захватывал все, чем был: леса, горы, небо, реки, даже светила — одна Гаруна бледнела и терялась, падая за горизонт, другая увеличивалась и накалялась — с экрана повеяло жаром. Мария прикрыла рукой лицо, Аркадий что-то пробормотал, Бах вскрикнул.

— Тысячи лет истории планеты, сконцентрированные в минуты хронобега Асмодея, — прокомментировал Кнудсен. — Сейчас Асмодей впадает в ужас, что забрался чрезмерно далеко, и пытается затормозить бег времени. Картина третья. Полюбуйтесь, что ждет Дилону через два или три тысячелетия.

Экран уже не показывал ошалелый бег изменений во времени, теперь мир менялся в пространстве. Асмодей проносился на экране над городом дилонов. Груда обломков чернела там, где он когда-то высился. Ни одного дилона не виднелось среди обломков, только в сторонке от бывшего города темнело нагромождение предметов. Асмодей устремился к нему — горка мертвецов, трупы, одни трупы. Собрание мертвых тел унеслось в сторону — киборг бежал из страны дилонов.

— Картина четвертая: рангуны, — сказал Кнудсен.

Рангунов тоже не было. Не было и города с попеременно возводимыми и разрушаемыми зданиями — такая же груда развалин, что и у дилонов. В восемь глаз всматривались хронавты в мертвую площадку в горах, где в прошлом так шумно сновали лохматые обезьяноподобные хавроны, смиренно плелись пленные работяги дилоны, важно вышагивали на журавлиных ногах бочкообразные рангуны. В сторонке от погибшего города мелькнула какая-то фигурка, Асмодей устремился к ней. У голубого великана-дерева сидел рангун, он скорбно взирал на них. Такого рангуна не могло быть, он был очень стар еще ни одного старика не встречали люди среди Бессмертных. Все запертые сейчас в хронолете были в цветущем возрасте: кто просто юн, кто уже в зрелой поре — ни одного ребенка, ни одного старца. У ног старика, на земле, высветились две фигурки — ребенок, раскинувший ручки, и второй старец, много дряхлей первого. Оба были еще живы, еще слабо шевелились, но смерть уже вцепилась в них — и ребенок и старец замирали. Живой старик плакал, тряся седой головой.

— Как похож этот ребенок на Ватуту! — воскликнула Мария.

— А плачущий старец — копия Кагулы, Бессмертного № 29, моего, смею думать, доброго друга среди рангунов, — сказал Бах. — Но как он чертовски постарел! Просто безмерно стар! А кто все же третий? Во время суда надо мной присутствовали все Бессмертные — ни один не похож на умирающего старика. И на тех, кто сейчас на корабле, не похож.