Клуб лжецов. Только обман поможет понять правду - Карр Мэри

Мать отвезла и оставила Гектора в ближайшей больнице, а затем вернулась к нам. Она потратила (или потеряла) все, что получила в наследство от бабушки. Более того, она была в долгах.

Соседи складывали стулья, закрывали зонтики и собирались домой. Я зашла в наш дом, чтобы успокоиться. Сложный период нашей жизни закончился, и отец положил ему конец. Он словно прочертил жирную черту между прошлым, настоящим и будущим. Когда мать вернулась, он был без рубашки, и они, смеясь, в танце зашли в спальню.

Когда позже вечером к нам приехал шериф, мать вышла его встречать, накинув черное шелковое кимоно на голое тело. Отца не было дома, сообщила она шерифу, и все произошедшее было мелкой семейной ссорой. Шериф стоял на пороге, сняв свой стетсон, майские жуки бились о москитную сетку, а соседи отодвигали занавески, чтобы было лучше видно.

Мы с Лишей сидели на диване и радовались опале Гектора и возвращению мамы. Я еще никогда в жизни не видела, чтобы мамины глаза были такого ярко-зеленого цвета, каким бывает океан за последней отмелью, там, откуда появляются самые большие волны, идущие от берегов безымянных архипелагов. Руки матери были белыми, длинными и грациозными в рукавах черного кимоно. Шериф уже спускался с крыльца, когда мать произнесла свои последние слова относительно произошедшего инцидента. Вот что она сказала перед тем, как закрыть дверь.

– Какая мелочь, – сказала она, – просто сущие пустяки. Мы сами с этим можем разобраться.

XIV. Потеря

Через семнадцать лет после этого у отца случился удар. Это произошло летом в десять утра в воскресенье, когда он сидел в баре «Американский легион». Отец закидывал в себя один за другим шоты виски, разбавляя пивом. На такой ежедневной диете он сидел уже семь лет после выхода на пенсию из «Галф Ойл» в возрасте шестидесяти трех лет.

Когда я говорю, что отец вышел на пенсию, это не значит, что он перестал работать. Он много делал для Дэвида, мужа Лиши. Отец звал Дэвида рисовым бароном потому, что тот владел обширными рисовыми плантациями, приносившими ему хороший доход. Дэвид купил отцу небольшой белый пикап, на котором тот разъезжал по его и своим делам. Когда отец уже совсем не держался на ногах, кто-нибудь звонил моему зятю, который отправлял своего человека к отцу и отвозил для выполнения какого-нибудь выдуманного задания, чтобы тот немного протрезвел.

Мать в это время обычно лежала в кровати в чем-нибудь до стыда прозрачном. Она бросила преподавание изобразительного искусства в государственной школе, чтобы проводить больше времени со своим мужем и следить за его здоровьем. Но вместо этого впала в депрессию. Большую часть времени она проводила в огромной кровати, в которой, как и прежде, выглядела как царица. Она бросила пить, но находилась под воздействием валиума и других сильнодействующих препаратов, которые она доставала из кучи таблеток, валявшихся у кровати.

Мать много читала, она очень любила Сартра и Ганди, но могла читать как серьезную, так и откровенно бульварную литературу. Она занималась макраме, хатха-йогой и читала книги по макробиотике, науке о продлении жизни и долголетии. Узнав о том, что у отца инсульт, она не сочла это достаточно серьезной причиной для того, чтобы встать с кровати и одеться.

В те дни я каждый вечер разговаривала с ней по телефону из Бостона. После окончания прайм-тайм передач она валялась в кровати в барбитуратном тумане.

– Здесь все только и говорят, что о футболе, рыбалке и перепихоне, – жаловалась мать, – больше никто ни о чем не думает. Клянусь, я скоро выстрелю себе в голову.

В то время я жила с бойфрендом, который недавно окончил Гарвард. Он был из старой и богатой семьи, проживавшей на Лонг-Айленде, и до небес возносил терпение, с которым я общалась со своей матерью. Семейное поместье, в котором он вырос, имело свое собственное название, а внутри него работала престарелая и заботливая прислуга.

Со своей матерью он разговаривал, сидя по выходным в конце длинного обеденного стола. Я очень завидовала такой милой формальности и потом, когда вышла за него замуж, не сумела ее освоить. К двадцати пяти годам я оказалась в Бостоне, и телефонная линия осталась единственной пуповиной, которая соединяла меня с матерью. Мы с отцом уже давно перестали думать друг о друге.

Сначала я много путешествовала, и это заложило расстояние между нами. Я стала уезжать из дома после того, как мне исполнилось пятнадцать лет. Хьюстон. Даллас. Остин. Мексика. Я уезжала за книгами или за наркотиками. Когда я сказала матери, что курила опиум на вечеринке серферов на Падре-Айленд, она насупилась. Но я тут же из корзинки с ее нитками и иголками вынула книгу «Электропрохладительный кислотный тест» Тома Вулфа[66]. Ее любопытство взяло вверх, и она спросила, что чувствуешь, когда куришь опиум? Из дома насовсем я уехала, когда мне было семнадцать лет. Я залезла в микроавтобус с серферами и укатила в Калифорнию. Там до того, как я нашла работу, я жила в машине и ела все то, что воровала в садах и находила в мусорных баках рядом с соседними магазинами.

Когда я вернулась домой, худая, загорелая и готовая перебраться учиться в колледж в Миннесоте, то сказала отцу, что не выезжала за пределы штата.

– Ну, как пляж, дорогая? – спросил он меня.

Отец повел меня в армейский магазин, чтобы купить зимнюю парку. Я очень хорошо помню, как он просмотрел целый ряд грустно оливкового цвета парок, внимательно вглядываясь в швы. Отец был очень подозрительным покупателем.

Я попала в частный колледж гуманитарных наук, в котором было одно из первых в стране смешанных общежитий – мальчики и девочки вместе. Видимо, это подвинуло отца выступить с небольшой речью о сексе. Его слова звучали приблизительно так:

– Послушай, дорогая, я думаю, что ты не позволяешь ребятам с тобой дурака валять.

Я сказала, что понимаю, о чем он.

– Если начнут приставать, то ты только дай знать, дорогая, – сказал он и повернулся, чтобы приложить парку, висящую на вешалке, к моей груди. – Я им покажу, как выглядит злая обезьяна.

Такая забота только усугубила чувство вины – мою девственность уже давно не надо было защищать, и в этом смысле мне уже не нужна была папина помощь.

На кассе отец отстегнул девятнадцать долларов и девяносто пять центов, и я почувствовала себя виноватой.

Когда я в первый раз приехала на каникулы из колледжа, папа накладывал мне еды на тарелку с верхом и разрезал бифштекс на ребрышке на маленькие кусочки так, чтобы было удобно жевать.

Лиша училась в колледже в Личфилде, и отец не уделял ей особого внимания все эти годы, когда она жила дома, поэтому сестра шутила над отцом:

– Пап, может, ты ей все сам разжуешь и потом в рот положишь?

Отцу не нравилось то, что я выросла, и еще больше не понравилось то, что я стала женщиной.

После того как я купила себе первый лифчик, меня перестали приглашать на встречи «клуба лжецов». Время пубертата оказалось для меня непростым. Я поздно расцвела, и это не могло остаться не замеченным мужчинами – членами «клуба лжецов». Теперь, когда Бен Бедерман позволял себе слово «ху*сос», он неизменно смотрел на меня и извинялся, чего раньше никогда не происходило.

Я помню свое последнее посещение «клуба лжецов». Я приехала домой на пасхальные каникулы. Отец привел меня в «Американский легион», чтобы поиграть в бильярд. Впрочем, у меня возникли подозрения о том, что у него были и другие причины для посещения этого места – вполне вероятно, что его многолетние добрые отношения с женщиной-барменом были на самом деле любовным романом.

Ее звали Люси. Она была невысокой женщиной-каджуном с огромной грудью и намеком на усы. Когда мы в тот день пришли в бар, она обняла меня за шею и только потом налила пива.

Люси коллекционировала всякую ерунду – сувенирные ложки и фарфоровых кукол. На голове у нее красовалась сложная конструкция из косичек. Я заправила двадцатипятицентовые монеты в прорезь в бильярдном столе, чтобы оплатить игру. Мячи свалились в обрамляющий стол желоб с грохотом грома. Я собрала шары в пластиковый треугольник, и через секунду отец твердым ударом их «разбил». Шары медленно остановились, но ни один из них не упал в лунку. Я отошла, чтобы нанести на ладони бильярдный тальк.