Мой знакомый медведь. Зимовье на Тигровой. Дикий урман - Анатолий Александрович Севастьянов

метр толщиной. Все ветки свежие, уложенные только прошлой осенью. Гераська говорил, что медведи каждую осень чистят берлоги, на старую подстилку не ложатся.

Интересно было стоять в сумраке берлоги, в которой только что был медведь, и еще чувствовалось его тепло. Витька лег на мелкие ветки ольхового стланика, где всю зиму пролежал медведь, посмотреть, что он видит, что слышит, лежа в берлоге.

Потом Витька с Гераськой вернулись к собакам и поехали дальше, к обширной панораме со знаменитым Карымским вулканом. Там пришлось искать место для палатки. Ниже были крутые распадки. Собачьей упряжке через них не пробраться. Сверху хорошо просматривалась вся громадная седловина, отделяющая медвежью гору от заповедника.

Красивые заснеженные горы не такая уж редкость в мире. Но здесь, среди этих гор, высился похожий на громадный муравейник конус Карымского вулкана. Склоны его были ровные, без глубоких борозд — баранкосов. Разъеденные дождями и временем борозды бывают на дремлющих вулканах. Этот не дремал. Все неровности он заделывал свежими выбросами. Склоны его были ровные, без морщин.

Нужно было вернуться немного назад и где-нибудь в затишье поставить палатку. А потом все дни, все светлое время проводить на гребне, наблюдать в бинокль за седловиной, считать медведей. Ставить палатку нужно было вдвоем, а Витьке уже не хотелось оставлять седловину без наблюдения. Он спустился на нарте в распадок, разгрузил ее и опять пригнал собак на гребень. Решил заставить их следить за округой. Привязал упряжку на гребне, а сам, довольный выдумкой, съехал на лыжах к Гераське помогать ставить палатку.

Настроение было отличное — даже собаки помогают ему изучать медведей! Если только где-то в седловине появится медведь, они заметят его и поднимут лай.

Витька лихо работал топором, кромсая березовый сухостой на мелкие кусочки, которые могли бы влезть в крохотную печурку. И вдруг «сторожевой механизм» сработал — собаки захлебнулись в лае. Витька кинулся в гору, но опомнился, вернулся, схватил карабин — как-никак там голодный весенний медведь — и крикнул Гераське: «Дай патронов!» Не дожидаясь, пока опешивший Гераська достанет патроны, сам сунул руку к нему в карман, схватил патроны и побежал наверх. Собаки рвались так, что казалось, вывернут кусок скалы, к которому привязаны.

Но когда Витька прибежал на гребень, они уже молчали. В широкой седловине никого не было. Видя возбужденного Витьку, собаки нетерпеливо перебирали лапами, надеясь, что он отпустит их с привязи. «Наверное, спрятался где-нибудь в распадке», — подумал Витька о медведе.

Гераська тем временем тоже поднялся на гребень. Витька уже хотел отметить, что еще один зверь зимовал в районе Пирожка, как собаки вдруг снова залились. Из-под соседнего камня выскочила мышь и, прострочив по снегу, юркнула в норку под другой камень. Гераська, передразнивая Витьку, торопливо вытащил из кармана еще один патрон.

— Возьми скорей, а то хвостом хребет перешибет! Чего стоишь, пойдем ужинать. Я вижу, они не по медведю лают. Чего ты к ним припустился?

На другой день из-под небольшой скалы то и дело поблескивали стекла биноклей. Сидя в выдуве снега, незаметные на темном фоне базальта, Витька с Гераськой осматривали изрезанную мелкими распадками седловину, похожую на вспаханное и припорошенное снегом поле. Только плуг должен быть размером с хороший утес. Заметить бредущего по этой изрезанной седловине медведя непросто. А нужно было посчитать, сколько их пройдет за день от Пирожка в район заповедника.

В этих местах не было привычной каменноберезовой тайги. Только кое-где стояли отдельные куртины искореженных, как будто смятых в гигантской горсти и брошенных в снег каменных берез. Ивовые заросли, густые даже зимой, серыми лентами вились по распадкам. Кедровый стланик на припеках выбился из сугробов зелеными кудрями.

Первый медведь прошел совсем неподалеку. Брел не торопясь: некуда было спешить. Не скоро удастся поесть в этом году, вот он и берег силы. Улегся на солнечном взгорке, поерзал по снегу брюхом и стал зубами выгрызать льдышки, застывшие в волосах между когтями. На вид медведь вовсе не был тощим, казался таким же плотным, как и осенью. Но накопленное быстро сгорит на нем за недели весенней бескормицы, зверь подожмется, станет легким, проворным в заботах о корме.

Потом проходили медведи вдали, многих из них можно было заметить только в бинокль, когда они переваливали через гребни распадков.

На Камчатке есть такая примета: когда в большом табуне оленей родится десять телят, встают из берлоги медведи. В округе заповедника не было домашних оленей. Но Гераська и без них давно научился угадывать по погоде, когда начинают вставать медведи. Приехали сюда как раз вовремя.

Гераська дремал от вынужденного безделья. Не хотел признавать серьезным делом подсчет вставших из берлог медведей. К тому же от долгого разглядывания в бинокль у него болели глаза.

Пригревало солнышко, тепло отражалось от черной скалы. Прижавшись к теплой каменной стене и уронив набок голову, Гераська спал, легонько посапывая. Витька не стал его будить, а повернулся так, чтобы видеть и те распадки, за которыми должен был следить Гераська.

Вдруг он заметил: в сером ивняке шевельнулась белая глыба. «Медведь встает из берлоги», — подумал Витька. Но тут же понял — нет. Это был какой-то другой зверь — ростом выше медведя. Не отрываясь следил за белым в кустах, потом толкнул Гераську.

— Да это лошадь, — сказал Гераська.

И Витька сразу в бесформенном до этого белом пятне увидел лошадь. Она медленно шла по ивняку.

«Но откуда здесь лошадь, так далеко от поселка? Да еще среди таких снегов?» — подумал Витька и вспомнил, как недавно в поселке перегоняли молодую лошадь из одного сарая в другой. Она вязла в глубоком снегу, ноги не находили опоры, и лошадь билась в горячке, норовя скорее выбраться на укатанную дорогу, но только глубже уходила в снег. Мужики повалили ее на бок и веревками доволокли к дороге.

А тут лошадь шла по распадку, и близко не было никаких дорог. Длинная грива и длинный нестриженый хвост делали ее похожей на дикую лошадь из приключенческих фильмов. Витька сразу прозвал ее про себя Белым Мустангом. Гераська опустил бинокль и сказал:

— Дикая.

Белый Мустанг перестал скусывать веточки ивы и копытом, как северные олени, разрыл снег. Добрался до хвоща и принялся есть. Эта лошадь никогда не жила в поселках. Она родилась в экспедиции и вместе с матерью переходила из одной экспедиции в другую. Зимовала под легким навесом, как когда-то зимовали на Камчатке почти все лошади. Гераська рассказывал, что раньше сена для них почти не готовили. Всю зиму они сами паслись на хвоще,