Человек, рожденный на Царство. Статьи и эссе - Дороти Л. Сэйерс

Если мы примем их за точку отсчета, мы заметим, что отличительный признак того, у кого плохо с сыном, - неудача. Они - несчастнейшие из людей, нетворческие творцы. Обычный человек, который их знает и побаивается, нашел для них определение - "художественная натура".

Как Беддоз, они считают себя неудачниками, но иначе, по другой причине. Он понимал, что сам виноват; у них виноваты другие, мир не признает их бесспорного таланта. Они-то знают: им есть, что выразить, и хотят по выразить - но не могут. Так они и томятся в темнице своей души.

Это опасно. Если энергия не найдет выхода в творчестве, она, того и гляди, взорвет темницу. Нетворческий творец - разрушитель, активный отрицатель. Когда сын - не Христос, он становится Антихристом, который готов вести мир назад, к хаосу.

Иногда удается загнать энергию обратно, в творчество. Сделать это могут (или должны) психиатры, которые и отворят темницу, восстанавливая психоанализом самый лад творения. Пока что мы видим, как тянется к хаосу и разрушению то сюрреалистическое искусство, которое берет вдохновение из сумасшедшего дома. Там держат насильно; и безумный, стиснутый мозг мечется, словно зверь, в клетке железной логики. Обычные люди резонно сетуют, что искусство это непонятно. Иначе и быть не может, сын - в неволе и может только перешептываться со своим заточенным духом. Но само творчество показывает, что он пытается бежать, и дай только Бог. чтобы он не сбежал к разрушителям. Совсем иначе, лучше и (слава Богу) обычней выглядят те случаи, когда сын просто слабоват. Их очень много, они есть у всех. Всякая погрешность выражения говорит об этой слабости, от штампов и ошибок до нелепого сюжета. Перечислить их невозможно, возьмем самые типичные. Особенно неприятен да и особенно важен тот случай, когда автор и материал не ладят друг с другом. Заметней всего это в театре, где материал уж очень материален и чрезвычайно упрям.

Мы говорим о странной разнице между "сценичными" и "несценичными" пьесами. Неудачу драматурга мы приписали тому, что он не любит ни зрителей, ни сцены. Теперь разберем, как это связано с перекосом троицы.

Варианта, мне кажется, два. Иногда недостает духа - драматург "не сидел в зале". Об этом поговорим позже, а сейчас займемся тем случаем, когда слабоват сын. Автор не движется по сцене вместе с действующими липами, а может, вообще о ней забыл. Некоторых драматургов декорации и актеры просто раздражают: без них нельзя, но лучше б их не было, так все портят! Что ж. декорации и актеры насквозь пропитаны тем же, чем материальный мир, с ними трудно, они то и дело сползают вниз, остановить их почти невозможно - и, наверное, не было драматурга от Эсхила до Ноэла Коуарда. который иногда, сгоряча, не хотел, чтобы они оказались в очень плохом месте. Такое единоборство с материалом входит в игру: по вряд ли написал хорошую пьесу тот. кто с ним только берёгся. Равносторонний драматург влюблен в актрису, а не в одну лишь героиню, он искренне привязан к гриму и к крашеному холсту.

И в искусстве, и в богословии надо постоянно повторять, что Сын трудится сразу на земле и на небе. Он связан и с Отцом, и с материей - не особой, тонкой, вроде эфира, а со всей, какая есть, с плотью и кровью, с краской и дранкой, со словами. Значит, драматург должен постоянно и одновременно работать с той же силой в двух планах. Представим, что он пишет рождественскую пьесу и вздумал (хотя я ему не советую, очень уж трудно) показать на сцене ангела. Очами души он видит поля под Вифлеемом, сам городок вдалеке, купол неба, звезду среди созвездий. В полях - пастухи и стада, настоящие овцы. "Вдруг (Ага! Значит, они удивились) предстал им ангел Господень, и слава Господа осияла их". Вот, пожалуйста, кто-то огромный, сияющий, может быть - с радужными крыльями, залитый неведомым светом. Прекрасно, видеть это нужно - но и ему, и режиссеру придется туго, если он надеется увидеть это и на сцене. Чтобы не испытать горького разочарования, он должен, видя все это, видеть и другое, а именно:

Деревянный помост, примерно 26 х 17 футов:

раскрашенную ткань наверху, и к ней набор падуг;

холщовые задники и световую дорожку; несколько деревянных станков;

нескольких овец - скажем, взятых напрокат (если хватит ума, он сразу же от них откажется, заменив блеянием за сценой);

трех актеров в соответствующих париках и костюмах;

еще одного актера, тяжелого (фунтов 168), материального, задрапированного обивочным атласом, который еще и держит крылья, деревянные, картонные (впечатляет, но весит больше) или кисейные (легко и прозрачно, но вихляется);

канат, на котором спустят несчастного лицедея, или какое-то приспособление, которое не увидишь ниоткуда, от оркестра до галерки;

весь сложный ансамбль осветительных приборов.

Я не хочу сказать, что он должен разбираться во всех механических тонкостях режиссерского ремесла (хотя это бы ему не помешало), но если он не знает, что можно сделать в театре, чего - нельзя, получится совсем не то, что он задумал. А вообще, чем больше он мыслит в понятиях плоти, материала, электричества, тем легче зрителям увидеть его невидимую мечту. Сын прославляется телесным совершенством; настаивая на том, что Он - Совершенный Человек, богословы предлагают нам не академическую абстракцию, а то: что с избытком подтверждает театральная жизнь.

И впрямь, мысля "в материале", драматург так располагает слова и действия, чтобы использовать всю силу театра и обойти все его слабости. Как ни странно поначалу, материальное видение ничуть не мешает идеальному. Они прекрасно уживаются и при этом не смешиваются. Сценический Вифлеем не вытесняет того Вифлеема, который мы себе представили; призрачные овцы не исчезнут с бескрайних пастбищ души.

Я это подчеркиваю потому, что все как-то странно заблуждаются. Драматурга спрашивают: "Вам не тяжело слышать, как портят ваш прекрасный текст?" Если портят - конечно, тяжело; но речь не об этом. Вопрошающий хочет сказать: "Вам не досадно, что обычные, земные люди прикасаются к вашей мечте?" Собственно, это значит, что драматург неверно выбрал занятие - человеку с такими чувствами не стоит писать для сцены. Конечно, бывает и так, но вряд ли лестно, что вас в этом заподозрили. Я бы сравнила это с гностицизмом. Гностики полагали, что ограниченное, материальное тело недостойно Сына. Драматурги, склонные к этой ереси, пишут порой очень странные, просто дикие вещи. Синджон Эрвин приводит пример, в который я бы не поверила, если бы не знала, что мы, люди, способны на любую глупость.

"Как-то я читал в рукописи пятиактную трагедию молодого автора, вообще писавшего стихи. Если бы не смена декораций, она уложилась бы в 20 минут.

Вот - весь второй акт:

Девичья спальня. Темно. Героиня лежит в постели. Она открывает глаза, сжимает и разжимает руки, мечется и наконец восклицает:

- О, Господи! Дай мне сил!

Занавес.

Видимо, автор считал, что метания эти займут много времени. Но на сцене время бежит быстрее, чем в жизни".

И дальше:

"Если бы и удалось затянуть действие паузами, ломаньем рук и закатыванием глаз, толку от этого не будет, ведь все происходит не только в постели, где не разыграешься, но еще и в темноте".

Вот! Автор вообще не видел сцены, иначе бы он заметил, что там ничего не разглядишь. Он не смотрел на свое творение человеческим взором - он смотрел Божьим взором творца, видящего во тьме. Когда не считаются с временем или материей, недостает сына, который являет видимое в невидимом, вневременное - во времени. Этот автор писал стихи. Критик не говорит, хороши ли они; поскольку других свидетельств нет, предположим, что да. Значит, на них у него хватило энергии. Материальное тело стиха состоит, в сущности, только из сказанных или написанных слов. А вот с махинами материи и времени, которые ворочают на сцене, он справиться не мог.

Позже мы увидим, что здесь плохо и с духом, автор "не сидел в зале". Что ж, этого следовало ожидать. Любая слабость сына неизбежно отзовется на духе. Если бы писателям или художникам пришлось спорить о Шюцие, они стали бы на западную точку зрения: опыт подсказывает им, что дух исходит от сына. У нашего драматурга была идея, он даже слишком сильно ее ощущал. Но передать - не мог, отклик при нем и оставался, зрители не сподобились Пятидесятницы.

Гностицизм - привычная ересь драматургов "для чтения", и форм у пего немало. Есть диалоги, которые легко читать, но актер на них язык сломает. Есть странные требования к режиссуре, когда от актера ждут, что он лицом и жестом выразит сложнейшие тонкости чувств или богатства смысла, которые не запихали бы во фразы Генри Джеймс вместе с Гиббоном. Собственно говоря, актер должен стать телепатом. Это безжалостно изобразил Шеридан: