Мистерия убийства - Джон Кейз

— Не совсем. Большинство наших пациентов можно разделить на две категории. Часть из них находятся здесь на экспертизе, призванной установить, способны ли они предстать перед судом. А остальные пациенты — это те, кто был оправдан по причине невменяемости.

Увидев моё недоумение, он пояснил:

— Объявлены невиновными в силу того, что являются психически больными людьми. Они невиновны, и их доставили сюда не для наказания, а для лечения. И мы действительно их лечим, однако боюсь, что исцеляются немногие.

— Почему?

— Да потому что заболевание у большинства носит хронический характер — как диабет, например. Мы сдерживаем развитие этой болезни с помощью инсулина и диеты, но полностью излечить её не в состоянии. То же самое можно сказать о шизофрении или биполярном психозе. И это делает нашу работу не слишком благодарной.

— Как это?

— Пока пациенты находятся под наблюдением и регулярно принимают необходимые препараты, они не представляют угрозы ни для себя, ни для других. Но когда больных отпускают — а мы в какой-то момент обязаны их выписать, — мы лишаемся возможности наблюдать за ними и за тем, как они принимают лекарства.

— Это своего рода… условное освобождение?

— В некоторых случаях да, поскольку иногда при выписке выдвигаются определённые условия. Например, им строго предписывается проводить амбулаторное лечение. Но это, если можно так выразиться, — пограничная область, отличная от условно-досрочного освобождения в криминальном смысле. Если больные прекращают амбулаторное лечение или перестают принимать лекарство, мы почти не имеем возможности вмешаться.

— Вы сказали, что обязаны их отпустить…

— И в этом отношении мы обладаем весьма слабыми ресурсами, — печально покачал он головой. — Серьёзным ограничением, например, является примитивная нехватка мест. Когда количество пациентов достигает критического числа, мы стремимся перевести часть из них в категорию так называемых привилегированных больных, поскольку не располагаем достаточным числом служащих, чтобы поддерживать для всех более строгий режим.

— Привилегированные больные?

— Да. Так поступают во многих учреждениях подобного рода. Врачи решают: можно ли выписать больного? Способен ли пациент существовать без постоянного контроля? Сможет ли принимать пищу в обществе других людей или его следует держать в своей комнате? Сможет ли самостоятельно принять душ? Кроме того, без системы поощрения мы просто не в силах добиться хорошего поведения пациентов.

— И высшей формой награды является освобождение.

— Абсолютно верно. И мы должны выписывать людей. Такие решения принимают суды, если мы не можем привести убедительные доказательства того, что пациент серьёзно болен и представляет угрозу как для себя, так и для других лиц. Человек может вести себя антиобщественно и готов совершать разного рода безобразия, но, если он не сумасшедший, мы обязаны выдать ему, фигурально выражаясь, автобусный билет. Поскольку он имеет право на личную свободу даже в том случае, если является мерзким сукиным сыном. — Доктор выдержал паузу и закончил: — Смотри процесс «Фоуш против штата Луизиана».

Я послал ему одобрительную улыбку и сделал пометку в записной книжке, размышляя, каким образом перевести беседу на каннибала Чарли, не положив при этом конец разговору. Но Андертон, похоже, вошёл в раж.

— Проблема в том, — доверительно склонился он ко мне, — что наши пациенты, подобно заключённым в тюрьмах, целыми днями строчат заявления в суд. Какой-нибудь ясноглазый адвокат, только-только вышедший из детского возраста, помогает им подавать ходатайства об освобождении на основании того, что нарушаются их конституционные права. Собирается комиссия. Члены комиссии не хотят выпускать парня, прекрасно зная, что этот осел снова попадёт в беду. Но этого недостаточно. Мы можем выступать против освобождения, но суд в своих решениях не базируется на допущениях — пусть даже научных. В большинстве случаев нам предписывают отпустить пациента. У нас нет иного выбора.

И тогда я решился запустить пробный шар:

— Как в том случае, несколько лет назад… Как его там?

— Имя не имеет значения, — рассмеялся Андертон. — Как я уже сказал, подобное происходит каждый день.

— Я имею в виду убийцу двух маленьких мальчиков. Где-то на Западе.

Андертон опустил плечи и, потупившись, устало произнёс:

— Чарли Вермильон. Вот видите? Мы можем вырастить из всех наших пациентов лауреатов Нобелевской премии, но нас все равно будут попрекать Чарли Вермильоном. Бросать его нам в физиономию, фигурально выражаясь. Он являет собой самый яркий пример того, о чём я вам только что сказал.

— Не могли бы вы пояснить ещё раз?

— Чарли Вермильон страдал сильным психозом. Его болезнь носила хронический характер и, скорее всего, была неизлечимой. Склонный к насилию педофил, общественно опасная личность. Без вопросов. Но в условиях нашего учреждения и с помощью правильно подобранных лекарств Чарли Вермильон стал образцовым пациентом.

— И вы считали, что ему можно доверять?

— Абсолютно. Парень пользовался у нас всеми привилегиями. Впрочем, — усмехнулся Андертон, — по нашей территории не бегают детишки.

— И как же он к вам угодил? — в тон ему спросил я.

— Напал на ребёнка, — немного подумав, ответил Андертон. — Это произошло в туалете. Насколько я помню, отец пришёл на помощь сыну, и Чарли довольно сильно порезал папашу.

— Порезал?

— Да. Ножом для вскрытия устриц. Это была его работа. Он открывал раковины в одном из ресторанов Французского квартала.

— И его не посадили?

— Нет, он был оправдан по причине наркотического психоза.

— Выходит, парень остался на свободе?

— Не совсем… Он провёл девятнадцать лет по известному вам адресу, поэтому я не могу сказать, что он остался «на свободе». Но всё дело в том, что у нас не было выбора. Да, Чарли Вермильон должен был постоянно принимать лекарства. Без терапии этот человек мог пойти на насильственные действия. Но выходя из дверей нашего учреждения, он точно знал, что хорошо и что плохо — мог отличить добро от зла.

В его словах имелся смысл. Недоумение вызывал лишь один пункт.

— И для этого… потребовалось девятнадцать лет?

— Он подал петицию об освобождении, — пожал плечами Андертон.

— И он ждал девятнадцать лет, прежде чем ходатайствовать об освобождении?

— Нет, он ничего не ждал. Кто-то подкинул ему эту идею. Скорее всего, другой пациент.

— Вы не догадываетесь, кто именно?

Андертон поднял на меня глаза, нахмурился, и я увидел, как он вдруг напрягся. Я понял, что дёрнул не за ту нить.

— Я не вправе обсуждать конкретные случаи, — холодно произнёс он.

— Прошу прощения, — заторопился я, — я вас прекрасно понимаю. Но это была такая яркая иллюстрация к вашим словам…

— Мы обязаны соблюдать конфиденциальность в отношении всех наших пациентов.

Но я уже не смог держать себя в узде.

— Да, но ведь Вермильон уже мёртв, не так ли? — Мгновенно поняв, что совершил непростительную ошибку, я попытался сменить тему.

Я спросил его о годах учёбы, поинтересовался докторской диссертацией, прошлой работой. Одним словом, постарался восстановить доверительные отношения, но доктор был начеку.

Я убеждал его предстать со временем перед камерой, что несколько смягчило сердце доктора, но тем не менее он снова повторил, что должен будет прежде посоветоваться со своими «боссами».

— Боюсь, что все мои комментарии сведутся к обсуждению самых общих проблем и сугубо гипотетических случаев.

Я заверил его, что не возникнет никаких проблем, и предложил вместе поужинать в один из тех нескольких дней, которые я намеревался провести в этой округе. За мой счёт, естественно.

Очередная ошибка. Он вдруг обхватил себя за плечи, а его губы превратились в одну тонкую линию.

— Несколько дней в нашей округе? — переспросил он. — А вам известно, что ближайший мотель находится в Ампире, и боюсь, эта дыра придётся вам не по вкусу.

— Я хотел сказать, что задержусь в Новом Орлеане, а туда добраться не проблема.

— Итак… — Аидертон посмотрел на часы и поднялся с кресла. Беседа закончилась.

Я тоже встал, подумав, что полностью провалил интервью и не знаю, что делать дальше. Может, следует связаться с семьёй Рамирес? Они вчинили иск, и им, возможно, известно что-нибудь новое? Кроме того, имеется адвокат, помогавший Вермильону составить прошение об освобождении. Это ходатайство должно найти отражение в каких-то доступных публикациях. Я могу раздобыть имя адвоката, найти этого человека и выяснить, что заставило его заняться делом Чарли Вермильона.

Я размышлял об этом, следуя к дверям за доктором Андертоном. И тут заметил в одном из стоящих у стены деревянных шкафов нечто такое, от чего мои волосы встали дыбом.