Сальтеадор - Александр Дюма

Увы! Сама наша беда вселила в него надежду, что я соглашусь бежать.

Однако мне невозможно было согласиться, ведь я была последним утешением, единственным близким человеком отца, потерявшего все; мною было принято решение во всем ему признаться — пусть гневается, но я его не покину.

О, то была ужасная ночь, государь, однако ей уже не суждено было повториться.

Отплытие Колумба было назначено на третье августа. Каким-то чудом мой любимый успел повидать меня, каким-то чудом успел вернуться к сроку.

О государь, у меня нет сил описать его мольбы, убеждения и уговоры. Много раз он спускался в лодку и снова поднимался на балкон; наконец он схватил меня, поднял, решив увезти силой. Я закричала, позвала на помощь. Шум услышали, кто-то проснулся, кто-то спешил в мою комнату, нужно было бежать, чтобы не быть застигнутым.

Он прыгнул в лодку; я же, чувствуя, что его сердце отрывается от моего, замертво упала на пол.

Меня нашла Беатриса…

И сейчас Мерседес была почти так же взволнована, как в ту роковую ночь; рыдая, она ломала себе руки и, по-прежнему стоя на коленях, так обессилела, что прислонилась к креслу.

— Передохните, сеньора, — суровым, холодным тоном произнес дон Карлос, — я могу уделить вам всю ночь.

Наступило молчание, слышались лишь стенанья доньи Мерседес. Дон Карлос не шевелился; его можно было принять за изваяние, он так владел собою, что даже дыхания его не было слышно.

— И вот любимый уехал, — продолжала донья Мерседес; казалось, что с этими словами душа ее отлетела. — А через три дня к отцу пришел его друг — дон Франсиско де Торрильяс.

Он сказал, что ему нужно наедине поговорить с отцом о важном деле.

Старики уединились в кабинете.

Оказалось, дон Франсиско пришел к отцу просить моей руки от своего имени и от имени своего сына.

Его сын страстно любил меня и заявил, что не может без меня жить.

Ничто не могло так осчастливить отца, как это предложение, но одна мысль смущала его.

«А известны тебе, — спросил он своего друга, — мои денежные дела?»

«Нет. Но мне это безразлично».

«Я ведь разорен», — произнес отец.

«Ну так что же?»

«Разорен вконец!»

«Тем лучше», — ответил друг.

«Как же так — тем лучше?»

«Я богат, моего богатства хватит нам обоим, и как бы высоко ты ни оценил сокровище, которое ты отдаешь нам, я смогу заплатить за него».

Отец протянул руку дону Франсиско.

«Я разрешаю дону Руису сделать предложение моей дочери, — произнес он, — если Мерседес даст согласие, то будет его женой».

Я провела три ужасных дня. Отец, не подозревавший о причинах моего недуга, навещал меня каждый день.

Через десять минут после ухода дона Франсиско он уже был у меня и рассказал обо всем, что произошло.

Всего четверть часа тому назад я не могла себе представить, что стану еще несчастнее; оказалось, я ошиблась.

Отец ушел от меня, объявив, что завтра ко мне придет дон Руис.

У меня не хватило сил отвечать ему, когда же он ушел, я почувствовала невыносимую подавленность.

Однако мало-помалу оцепенение стало проходить, и я начала раздумывать о своем положении — мне чудилось, что передо мной не страшные тени прошлого, а призрак будущего.

Самым страшным было то, что я вынуждена была скрывать от всех роковую тайну. О! Если б я могла кому-нибудь довериться, я бы, право, не страдала так.

Наступила ночь. Беатриса хотела остаться около меня, но я отослала ее, чтобы выплакаться в уединении.

Слезы лились рекой, государь, и уже давно пора бы им иссякнуть, но Господь в доброте своей сделал их источники бездонными.

Постепенно все затихло, и я вышла на балкон, где была так счастлива и так несчастна.

Мне казалось, что любимый снова должен приехать.

О, я еще никогда не призывала его так горячо, от всего сердца.

Если б он вернулся, я бы, мысленно умоляя отца о прощении, не сопротивлялась больше: бежала бы и всюду следовала за ним, куда бы он ни пожелал.

Появилась лодка, кто-то плыл вверх по Гвадалквивиру и пел.

Нет, это был не его голос, да ведь он всегда плыл молча, но я поддалась игре воображения и, протягивая руки к рожденному мною призраку, стала звать:

— Приди, приди, приди!

Лодка проплыла мимо. Разумеется, рыбак не обратил внимания на слова, раздавшиеся в темноте, на женщину, склонившуюся к нему.

Но, видимо, он почувствовал, что крик в ночи исполнен страдания, и, проплывая мимо, умолк, а запел снова, когда лодка была уже далеко.

Вот она исчезла из вида; я осталась одна; наступила тишина, когда словно слышится дыхание природы.

Звездное небо отражалось в воде; я будто повисла в воздухе; пустота притягивала меня, хотя от нее кружилась голова. Я была так несчастна, что мне хотелось умереть. От мысли о смерти до нее самой был всего один шаг… Сделать его было совсем просто: внизу, в трех футах от меня, могила открывала мне объятия.

Я чувствовала, что голова моя склоняется, тело перевешивается через перила балкона, а ноги вот-вот оторвутся от пола.

И вдруг я вспомнила о ребенке.

Ведь, кончая с собой, я совершала не только самоубийство, но и убийство.

Я отпрянула от перил, закрыла решетку, а ключ швырнула в воду, чтобы не поддаваться горькому искушению, пятясь, вошла в комнату и бросилась на постель.

Время текло медленно, на душе было тоскливо.

Но вот разгорелась заря, послышался шум дня. Беатриса отворила дверь и вошла ко мне.

Начиналась обычная жизнь.

В одиннадцать часов пополудни Беатриса сказала, что пришел дон Руис: его прислал мой отец.

Я уже приняла решение и велела дону Руису войти.

Он держался робко, но сиял от счастья, так как отец сказал ему, что нисколько не сомневается в моем согласии.

Но, бросив взгляд на меня и увидев, что я бледна и холодна, он вздрогнул и тоже побледнел.

Я подняла на него глаза и стала ждать.

Голос изменил ему, раз десять он пытался сказать о том, что его привело ко мне…

Он говорил, и ему, должно быть, казалось, что его слова разбиваются о непроницаемую стену, заслонившую мое сердце.

Вот наконец он признался, что уже давно любит меня, что наша свадьба — это дело решенное, ибо так договорились наши отцы, и что недостает лишь моего согласия, чтобы он стал самым счастливым человеком на свете.

«Сеньор, — ответила я твердым голосом, поскольку ответ я обдумала заранее, — я не могу принять предложение, оказывающее мне честь».

Мертвенная бледность покрыла его и без того бледное лицо.

«Боже мой! Да почему же?» — спросил он.

«Потому что я люблю другого и через семь месяцев стану матерью».