Сальтеадор - Александр Дюма

Одно — пасть ниц и плакать! И она, рыдая, упала к ногам короля.

Дон Карлос несколько секунд смотрел на нее; к несчастью, девушка не смела поднять глаз, иначе она, несомненно, была бы поражена, заметив, как в его взгляде промелькнула искра сочувствия.

— Завтра, — произнес король, — ты узнаешь вместе со всей Гранадой о моем решении. А пока оставайся во дворце, ибо все равно — жить или не жить преступнику — ты не вернешься в монастырь.

Хинеста поняла, что все просьбы тщетны, и, поднимаясь, прошептала:

— О король! Не забывай, что я, чужая тебе перед людьми, — твоя сестра перед Господом.

Дон Карлос сделал знак рукой, и Хинеста удалилась.

Донья Флор ждала ее у ворот.

Хинеста рассказала о встрече с королем.

Мимо прошел придверник — по велению короля он искал верховного судью.

Девушки двинулись вслед за ним, надеясь узнать новости у дона Иньиго.

Меж тем Мерседес, преклонив колена, молилась у себя в комнате и ждала с тревожной тоской, как ждали Хинеста и Флор.

Она была в своей прежней спальне — ведь тут дон Фернандо, ее отверженный, но еще свободный сын, навещал ее.

Счастливая была пора!

Бедная мать! Она дошла до того, что называла счастливыми те дни, когда изнывала от страха, тоски, тревоги.

Да, но тогда она находила утешение в мечтах.

Теперь все мечты рухнули, надежды почти не осталось.

Она послала Беатрису и Висенте разузнать что-нибудь о сыне.

Новости становились все страшнее и страшнее.

Сначала она надеялась, что Фернандо скроется в горах.

Он уйдет в горы, убеждала она себя, а оттуда спустится в какой-нибудь порт, сядет на корабль и отправится в Африку или Италию.

Ей не доведется больше увидеть сына, зато он будет жить!

Но в первом часу пополудни она узнала, что он раздумал бежать и, преследуемый ревущей толпой, бросился на площадь Лос-Альхибес. В два часа ей стало известно, что он сражается в башне Вела, убил и ранил восемь или десять человек.

В три часа сообщили, что Фернандо сдался дону Иньиго и, дав честное слово не бежать, без стражи отправился в тюрьму.

В четыре часа слуги доложили, что король обещал верховному судье не выносить приговор, пока сам не допросит обвиняемого.

В пять часов она узнала о словах короля, сказавшего Хинесте, что завтра она вместе со всей Гранадой узнает его решение.

Итак, значит, завтра будет вынесен приговор.

Какой же?

А вечером до нее дошли какие-то смутные, зловещие слухи.

В городе говорили — правда, пока никаких доказательств не было, — так вот, в городе говорили, будто король приказал верховному судье ночью воздвигнуть эшафот на площади Лос-Альхибес.

Но для кого?

Король посетил с доном Иньиго тюрьмы, однако там он раздавал помилования.

Для кого же эшафот, неужели для дона Фернандо?

Но был ли такой приказ?

Висенте вызвался все разузнать, обещал всю ночь провести на площади Лос-Альхибес, выяснить, что там произойдет, и рассказать обо всем своей госпоже.

В девятом часу вечера Висенте вышел из дома, но не прошло и часа, как он вернулся, говоря, что добраться до площади Лос-Альхибес невозможно, ибо все подступы к ней заняты стражей.

Оставалось одно — ждать и молиться.

И донья Мерседес решила провести ночь в молитве.

Она стояла на коленях и слышала, как ночные сторожа выкрикивают час за часом.

Едва отзвучал заунывный голос, который возвестил полночь и призвал жителей Гранады спать спокойно, как раздался скрежет ключа в замочной скважине; в эту дверь обычно входил дон Фернандо.

Стоя на коленях, она быстро обернулась и увидела, как дверь отворилась и перед ней появился человек в широкополой шляпе, скрывавшей его лицо, и длинном плаще.

Ключ от этой двери был только у ее сына.

— Фернандо! Фернандо! — крикнула она и бросилась навстречу ночному гостю.

Но тут же остановилась: тот, кто вошел в комнату и запер за собой дверь, был на голову ниже Фернандо.

Незнакомец снял шляпу и сбросил плащ.

— Я не Фернандо, — проговорил он.

Мерседес отступила на шаг.

— Король! — прошептала она.

Он покачал головой и сказал:

— Я не король… по крайней мере здесь.

— Кто же вы, государь? — вымолвила Мерседес.

— Исповедник… На колени, женщина! Сознайтесь, что вы обманули своего супруга. Не может быть, чтобы сын дал пощечину отцу!

Мерседес упала на колени и, простирая к королю дрожащие руки, воскликнула:

— О государь, государь, вас послал сам Господь Бог! Слушайте же, вам я расскажу обо всем.

XXX

ИСПОВЕДЬ

Услышав первое признание Мерседес, король вздохнул с облегчением.

— Я слушаю, — произнес он, как всегда, отрывистым и властным тоном.

— Государь, — тихо сказала Мерседес, — то, о чем я вам поведаю, женщине выговорить трудно, хотя, право, я далеко не так виновна, как это кажется с первого взгляда. Но будьте снисходительны хотя бы в словах, умоляю вас, иначе я не смогу продолжать.

— Говорите, донья Мерседес, — отвечал дон Карлос чуть мягче, — и знайте: тайна, вверенная священнику, не будет так свято хранима, как та, что вы сейчас доверите своему королю.

— Да будет с вами милость Божья, государь, — промолвила Мерседес.

И она провела рукой по лбу, но не для того, чтобы сосредоточиться и все вспомнить, ибо легко заметить, что она жила воспоминаниями, — нет, лоб Мерседес увлажнился от волнения, охватившего ее.

— Государь, я воспитывалась вместе с сыном друга моего отца; брат с сестрой и не подозревали, что на свете существуют иные чувства, кроме родственной нежности; но вот наши родители, которых все считали неразлучными друзьями, рассорились, что-то не поделив.

Это еще не все: ссора повлекла за собой денежную тяжбу. Кто был прав, кто не прав? Не знаю; известно одно — отец выплатил требуемую сумму, покинул Севилью, где мы жили, и переехал в Кордову — подальше от бывшего друга, а ныне смертельного врага.

Разрыв между отцами разлучил и детей.

Мне было в ту пору лет тринадцать; тому, кого я звала братом, было семнадцать: прежде мы никогда не говорили друг другу о любви, пожалуй, и не думали об этом, пока из-за нежданной внезапной разлуки мы не поняли, что происходит в наших душах.

Мы изнывали от тоски, наши сердца обливались кровью — дружба, разбитая рукой наших родителей, превращалась в любовь.

Тревожило ли их это? Думали ли они о том зле, что причинили нам? Вероятно, они и не подозревали о нашем чувстве, а если бы даже и знали, ненависть их была так сильна, что им было безразлично, как все это отразится на нас, на нашей любви.