В сердце Азии. Памир — Тибет — Восточный Туркестан. Путешествие в 1893–1897 годах - Свен Андерс Хедин

Во время вьюченья я определил первый базис для измерения расстояния: 400 метров мой Богра проходил в 51Л минут. Определять базис приходилось ежедневно снова, так как грунт то и дело менялся, а один и тот же конец по более или менее глубокому песку брал различное время.

10 апреля явилось знаменательным днем в летописях Меркета. Весь наш двор, соседние улицы и забор были усеяны народом, желавшим присутствовать при нашем выступлении в путь. «Не вернуться им больше! Верблюды слишком тяжело навьючены, им не пробраться по глубокому песку!» — раздавались голоса.

Такие зловещие предсказания, однако, ничуть не пугали меня. Я сгорал желанием поскорее выступить, и впечатление от дурных пророчеств изгладилось совершенно, когда индусы в самую минуту выступления бросили мне через голову несколько горстей «да-цянь» (китайская бронзовая монета), крича: «Счастливый путь!»

Верблюды были связаны по четыре вместе веревкой, которая была привязана одним концом к палочке, продетой сквозь носовой хрящ одного верблюда, а затем завязана узлом на хвост шедшего впереди верблюда так, что, если животное падало, узел развязывался сам собой. На другом конце палочки, продетой в носовой хрящ животного, находится шарик, чтобы она не выскочила.

Четыре молодых верблюда открывали шествие, затем ехал я на Богре, за нами шли Баба, Ак-тюя и Нэр. Богру все время вел Магомет-шах, так что мне нечего был заботиться о том, как идет животное, и я мог сосредоточить все свое внимание на компасе, часах и на наблюдениях за изменениями грунта и рельефа.

Ислам-бай отлично приладил вьюк на моем верховом верблюде. Богра нес оба ящика с наиболее хрупкими приборами и вещами, которые мне надо было иметь под рукой на каждом бивуаке. Между горбами и поверх обоих ящиков были настланы кошмы, ковры и подушки, и я сидел точно в кресле, спустив ноги по обе стороны переднего горба.

Когда все было готово, я простился с беком Ниазом, щедро вознаградив его за гостеприимство, с миссионером Иоганном и Хашимом. Миссионер еще в Лайлыке поговаривал, что боится следовать за мной в пустыню; тут же, в виду последних приготовлений, мужество окончательно покинуло его, и он во второй раз оставил меня в самую серьезную минуту. Со всей своей показной благочестивостью он, очевидно, страдал недостатком истинной веры, без колебаний поручающей себя Богу. Какая разница в сравнении с Ислам-баем, идеалом самоотвержения и преданности! Этот за все время ни разу не поколебался последовать за мной куда бы то ни было, даже, когда я кидался в опасности, которых благоразумие советовало бы избегать.

Признаки вступавшей в свои права весны давали себя знать за последние дни все больше и больше. Температура медленно, но правильно подымалась с каждым днем, и минимальная температура держалась куда выше нуля. Днем солнце припекало сильно, весенние ветры так и шумели, поля были засеяны и затоплены, мухи и другие насекомые жужжали в воздухе. И вот в это роскошное в Азии время года, время надежд, мы выступили в поход в область, где жизнь окована тысячелетним сном, где каждый бархан является могильным курганом; в сравнении с царящей там жарой самая жестокая зима могла бы казаться нам улыбающейся весной.

Спокойно, величественно, с высоко поднятыми головами выступали наши верблюды длинной вереницей по узким улицам селения, между густыми толпами народа. Торжественное настроение охватило всех, и толпа молчала, словно на похоронах. Вспоминая теперь наше выступление, я и не могу сравнить его ни с чем иным, как именно с погребальным шествием. Я, как сейчас, слышу мерный, глухой, зловещий звон караванных колокольцев — настоящий похоронный звон. И в самом деле, смерть ожидала большинство участников нашего похода, смерть в далекой пустыне, тихая безмолвная могила в вечных песках!

Местность была ровная. Дома селения разбежались между многочисленными тополями, хлебными полями, рощами, садами и арыками. Шли мы спокойно с полчаса, как вдруг случилось происшествие. Два самых молодых верблюда точно взбесились, разорвали веревки, сбросили с себя вьюки и бешено понеслись по полю, подымая пыль столбом. На одном из верблюдов были навьючены два резервуара с водой, и один дал течь, но у самой крышки, так что беду легко было поправить. Беглецов скоро изловили и навьючили снова. Их повели затем отдельно — в услужливых руках недостатка не было, так как до окраины селения нас сопровождало до сотни всадников.

Немного погодя вырвалось два других верблюда; часть вещей рассыпалась, ящике порохом съехал набок. Магомет-шах сказал мне, что верблюды после долгого отдыха всегда немного бесятся, а после нескольких дней форсированного марша опять присмиреют, как ягнята. Ради осторожности мы и решили, что пока каждого верблюда поведет один из людей.

Как и всегда, в первый день пути случилось немало разных непредвиденных задержек. То оказывалось, что левая половина вьюка перевешивает правую, и приходилось ее облегчить, то замечали, что какой-нибудь мешок с рисом грозит выскользнуть из-под веревки, и надо было перевязать вьюк, и т.д. Но на другой день, когда, пользуясь опытом предыдущего дня, уравновесили все вьюки, навьючили наиболее дорогие предметы и, главное, резервуары с водой на самых смирных из верблюдов, все пошло, как по маслу.

Мне, восседавшему на значительной высоте над уровнем почвы, открывался чудесный вид во все стороны. Сначала от езды на верблюде кружится голова, но затем скоро свыкаешься с этим равномерным покачиваньем, колыханьем. На меня они не действовали, но человеку, подверженному морской болезни, они, наверное, показались бы очень неприятными. Почва состояла сначала из тонкой, подвижной пыли, частью с отложениями соли, затем пошел один песок, образовывавший маленькие низкие барханы, дальше опять пошла растительность — камыш и тополя. Тут мы и сделали привал на краю оврага.

В полчаса верблюды были развьючены и связаны в круг, чтобы не дать им лечь, — иначе они становятся тяжелыми на подъем. Часа через два их пустили бродить на свободе в густой заросли камыша. Бивуак наш вообще вышел очень живописным. Я обновил свою палатку, разбитую под тополем; это была красивая индийская офицерская палатка, которую подарил мне мистер Мэкэртней. В этой палатке умер молодой лейтенант Дэвисон на пути с Памира в Кашгар. С тех пор она успела проветриться, да к тому же я не суеверен. Земляной пол в палатке был устлан пестрым ковром. По стенам были расставлены мои сундуки, ящики с приборами, фотографические аппараты и моя постель. Остальной багаж, мешки и резервуары с водой были размещены на воле.

Люди развели огонь, вокруг которого и уселись варить обед: рисовый пудинг и яйца; рису и яиц было у нас запасено вдоволь. Овец пустили пастись, а куры чувствовали себя, по-видимому, совсем как дома, роясь в отбросах у костра. Собаки получили по куску мяса и принялись гоняться друг за другом. Словом, картина была самая оживленная.