Тобол. Много званых - Алексей Иванов

– Путь Байкова описан Спафарием, – сказал Табберту Ремезов. – Но сам-то Микулай новую дорогу проторил – нынешнюю, через Нерчинск.

Микулай Спафарий, учёный православный грек, служил при валашских князьях, данниках султана, и колесил от Швеции до Турции. За какие-то плутни ему отсекли кончик носа. Неведомым ветром Микулая занесло в Москву, и царь Алексей Михайлович почему-то назначил его посланником в Китай. Дело своё у богдыхана Микулай провалил, да ещё и проворовался, но зато начертил карту своих странствий и написал о них книгу.

– Царь указал Микулаю дорогу в Китай через Астрахань разведать, чтобы водным путём доплывать, но Микулай не разведал, – добавил Ремезов.

– У тебя есть его книга, Симон?

– На Софийском дворе список был, я сам его читал. Пускай тебе Гришка Новицкий у владыки Иоанна попросит.

Леонтий заметил, что Чонг остался в стороне от разговора. Он встал и долил браги себе и албазинцу.

– Выпей со мной, Кузьма. Ты женатый?

– Симон, а иметь ещё другой ходок? – допытывался Табберт.

– Да есть, понятно. Джунгары от Доржинкита гоняют стада в Кашгару и Яркенд. Это китайские города, которые степняки у богдыхана отняли. Стоят на краю пустыни Такла-Макан на Шёлковой дороге. Она от Яркенда через плечо горы Мустыг уходит в Китай до ворот в Стене. Раньше так бухарцы ходили, а теперь джунгары там распоясались, и караванов больше нет.

– А спросить кто ещё, Симон?

– Ну настырный же ты, Филипа! – Ремезов раскладывал на столе уже другую холстину с чертежом. – Вот смотри – Ямыш-озеро возле Иртыша. Когда албазинское дело было, шестеро наших тоболян гоняли с джунгарами в китайский город Шургу. Ехали с посланцами Номон-хана шесть недель до улуса, оттуда – ещё два месяца. За коим бесом они попёрлись без проезжих грамот от воеводы – не знаю. Их потом крепко расспрашивали, но они правды не сказали. Из тех мужиков один ещё жив – Василь Назарыч Жданов. Можешь у него узнать, правда, он дряхлый, умом преставился.

– Указать мне, где Жданов искать, – сразу попросил Табберт.

Трепетные огни лучин в мастерской качались от тонких сквозняков, и тёплый свет перебегал по кожаным переплётам книг на полках и поставцах, играл на медных боках чернильниц и на расчерченных полотнищах карт. Тени людей ломались на бревенчатых стенах и на досках потолка. За окнами ночной буран со свистом заметал улицы Тобольска, вздымал на перекрёстках крутящиеся столбы снега. Никуда не уйти из города – занесёт. Но в горнице звучали удивительные слова, будто слетевшие со струн сказочных гуслей, то рокочущих, то звенящих: Ангара, Селенга, Аргунь, Амур, Сунгари… Семён Ульянович слушал эти звуки, и ему казалось, что ангелы раскрывают ему все двери мира, и он опять молод, и он всё увидит и везде успеет побывать.

Глава 7

Возничий и гончар

Семён Ульянович сидел в архиерейских палатах с экономом Софийского двора и обсчитывал строительство церкви: в какую цену встанут кирпич, дрова, доски и железный уклад. Старик- эконом при всяком числе крестился, словно его вводили в грех. Семён Ульянович еле терпел такое скопидомство – сами заказывают, сами и жмут копейки. Он бы взорвался, но в сенях вдруг зазвучали взволнованные голоса. В палату заглянул послушник:

– Отче, тут служилый до архитектона. Беда, говорит.

– Что стряслось? – выйдя в сени, недовольно спросил Семён Ульянович.

В сенях, стащив шапку, переминался с ноги на ногу Федька Матюхин. Его сотня несла караул на Воеводском дворе и охраняла раскольников.

– Там в яме один колодник упал и хрипит, – сказал Федька. – Помирает.

– Свалился откуда-то? Ударило чем?

– Ничего не знаю, – Федька едва не порвал шапку. – Упал и хрипит, как зарезанный. Сотник велел до тебя бечь.

Вслед за Федькой Семён Ульянович пошагал к строительству.

Зимой ссыльных раскольников совершенно нечем было занять. Работ и так убавлялось, да и не ко всякой узники были пригодны, потому что таскали цепи. Семён Ульянович посовещался с митрополитом Иоанном и решил: пускай ссыльные роют яму под будущую столпную церковь. Мёрзлую землю не шибко-то расколупаешь заступами, но дров хватает, чтобы отогревать. Это хоть какое-то полезное заделье, а праздность губит хуже каторги.

Раскольники расчистили от снега угол Троицкого мыса, нависающий над Прямским взвозом, и за пару месяцев выгрызли внушительную яму глубиной больше человеческого роста. Снежные склоны Троицкого мыса покрыли грязные осыпи выброшенной земли. Издалека Семён Ульянович видел, что яма курится дымом костров и паром оттаявшей почвы – яма казалась бурой живой раной среди белых мёртвых сугробов. На изрытом неровном дне блестели лужи, валялись головни, торчали воткнутые лопаты с коваными совками и копальные вилы-бармаки. Носилки-волокуши задрали рукояти. В яме, словно в могиле, находилось человек сорок работников – все в глиняном рванье и в железных ошейниках с цепями. По окружности ямы сверху торчали стражники, их было меньше десятка. Низкие рыхлые тучи шевелились над Тобольском, словно тоже хотели заглянуть в яму.

Ремезов спустился по затоптанному подмостку. Земля уже хрустела под ногами, схватываясь тонкими ледяными жилками. На широкой доске лежал, тяжело и медленно дыша, раскольник Нефалим. Семён Ульянович уже знал, что все раскольники считают себя братьями, а отцом называют одноглазого кудлатого еретика Авдония. Авдоний стоял перед Нефалимом на коленях. Раскольники толпились вокруг, многие бормотали молитвы и крестились.

– Что с ним? – спросил Семён Ульянович.

– Помирает Нефалим, – сурово ответил раскольник по имени Хрисанф. – Не мешай, архитектон. Отец Авдоний скитское покаяние принимает.

– Оубо прежде самого себе зазрети, и осудити, и положити себе пред богом, яко грешнейша всех и падшася, – читал по памяти Авдоний. – И глаголати со умилением и сокрушением сердца пред образом божиим…

– Отчего помирает? – не унялся Семён Ульянович.

– Замучился. Силы телесные кончились, он и возлёг с душой проститься.

Раскольники смотрели на умирающего товарища хмуро, с гнетущим чувством собственной обречённости, но Авдоний пребывал в лихорадочном возбуждении. Смертей он насмотрелся вдоволь и не боялся земного конца. За ним – успокоение и блаженство. Однако есть краткий миг, когда человек ещё жив, а господь уже приказал, и апостол Пётр размыкает врата для идущего. И в этот миг душа у человека пока что на земле, а очи вознеслись, и человеку открывается то, что таится за непроницаемыми апостольскими створами, и человек понимает, верно ли он видел рай из своей тёмной бездны.

– Что тамо зрише, Нефалиме? – склоняясь к умирающему, с жадностью допытывался Авдоний. – Зрише праведников и Корабли у причала?