О приятных и праведных - Айрис Мердок

— Разве не хватит того, что вы знаете ответ? Можете со спокойной совестью доложить властям предержащим, что интересы спецслужб, по вашим сведениям, не затронуты никоим образом. Почета, конечно, будет поменьше…

— Тут не в почете дело, — сказал Дьюкейн, — а в добросовестном отношении к работе. Простите, Биранн, не хочется ломать вам жизнь, но вы должны понимать…

— Да, как же, — я понимаю. Долг, работа. Вероятно, мне следует отнестись к этому философски. Или считать, что мне воздается по заслугам и тому подобное. Но я не признаю теорий о возмездии. Я исправно несу государственную службу и хочу продолжать ее нести. Я не желаю поневоле начинать жизнь заново. Я, в сущности, не совершал ничего очень уж предосудительного, мне попросту не повезло. Все это выглядело на первых порах достаточно безобидно.

— Хорошенькое «безобидно», — сказал Дьюкейн. — И потом, думаю, вам следует прекратить встречаться с Джуди Макрейт.

— Это почему же? Самому понадобилась?

— Нет, разумеется! Просто человеку в вашем положении…

— Положения у меня, судя по вашим словам, очень скоро не будет. А раз так, я, по-видимому, волен общаться с кем мне заблагорассудится. Хотя, впрочем, — как скажете. Вы теперь главный. Можете мне приказывать, ставить любые условия — покуда, понятно, не сдадите в полицию.

— Довольно, хватит, — сказал Дьюкейн.

Он чувствовал, что начинает путаться в мыслях. Не для чего было упоминать о Джуди. Он сказал:

— Послушайте, шли бы вы домой. Сейчас мы оба от усталости ничего не придумаем. Обещаю вам, что в ближайшие два-три дня я не буду предпринимать никаких шагов — и вообще не буду ничего предпринимать, не встретясь еще раз с вами. И, понятно, ни о чем пока не пророню ни слова ни единой душе. Я все обдумаю как следует. А теперь, пожалуйста, идите.

Дьюкейн распахнул дверь гостиной, и они оба вышли в холл.

— Вы ведь без пальто?

— Да, сегодня тепло.

— Ну что ж — спасибо, что пришли.

Биранн коротко хохотнул. Дьюкейн открыл парадную дверь. Они задержались на пороге.

Потребность прикоснуться к Биранну заставила Дьюкейна, одолевая смущение, положить ему руку на плечо. Биранн отстранился, повернулся и протянул ему правую руку. Они обменялись быстрым рукопожатием, и Биранн скрылся на улице.

Отворачиваясь с неловким и обессиленным жестом от закрытой двери, Дьюкейн заметил у себя под ногами письмо, лежащее на дверном коврике. Вероятно, доставили после того, как пришел домой Файви. Письмо было от Макрейта.

Охваченный недобрым предчувствием, Дьюкейн побрел с ним в гостиную. Оттуда не выветрилась еще напряженная, тяжелая атмосфера. Он вскрыл письмо, со злостью разорвав конверт. Послание от Макрейта гласило:

«Сэр,

как Вы, без сомнения, уже удостоверились, я отослал одну известную Вам вещь соответствующей особе.

Вторая вещь пока у меня, и я не стану посылать ее согласно нашей договоренности, каковая, я уверен, устроит Вас на названных выше условиях или же их возможно обсудить. Я возьму на себя смелость позвонить Вам завтра утром.

С глубоким уважением,

искренне Ваш

П. Макрейт».

Которое из двух он отослал, подумал Дьюкейн. Кейт все еще была в отъезде. Джессика не ответила на его открытку. Какая разница, думал он. Все равно в ближайшие же дни он отошлет и второе. Помедлив, он изорвал письмо. Собирать факты, обличающие Макрейта, было бесполезно, и они оба знали это. Не могло быть и речи о том, чтобы ставить под удар Джессику и Кейт. Единственным, кому неизбежно предстояло принять на себя удар, был он сам.

Листок с признанием Радичи по-прежнему лежал на закусочном столике. Не перечитывая, Дьюкейн убрал его в ящик письменного стола и запер на ключ. Он гнал от себя образ Радичи, пишущего это признание, — Радичи, исполненного убийственной, самоубийственной ненависти. Жалеть Радичи у него сейчас не было сил, а размышлять о нем попусту не имело смысла. Что-то мне худо, отметил про себя Дьюкейн. Он потушил свет в гостиной и стал подниматься по лестнице.

В спальне было темно, но из ванной сочился свет, и он, не зажигая лампы, прошел прямо туда. Быстро разделся, стараясь не глядеть на себя в зеркало. Вместе с неодолимым желанием уснуть, забыться, на него повеяло воспоминанием о горестных эпизодах из детства. Какая каша заварилась, подумал он, черт знает, что такое. Но сейчас — спать, спать… Дьюкейн застегнул пижаму и вышел в спальню, включив по дороге свет. Подойдя к кровати, он увидел, что там уже кто-то есть.

— А я уж думала, мне вас не дождаться! — сказала Джуди Макрейт.

Глава двадцать девятая

— Это всего лишь я, Джуди.

Джуди Макрейт покоилась на кровати, откинув одеяло и подперев рукою голову. Нагишом. Она отодвинулась и приглашающим жестом похлопала по белой простыне.

— Вас не было так долго, я даже задремала.

Дьюкейн видел ее тело словно бы сквозь легкий туман. То ли лампы горели тускло, то ли просто от страшной усталости. Он взял со стула свой черный шелковый халат и надел его.

— Вы пришли с Биранном? — спросил он.

— Что, мистер Сладкин?

— Вы с Биранном сюда пришли?

— Нет, ни с кем, сама по себе. Дверь с черного хода была открыта, я и зашла. Быстренько сообразила, где ваша комната. Не сердитесь на меня, мистер Сладость.

Это наверняка подстроено, пронеслось в голове у Дьюкейна. Он сказал:

— Ну и где же ваш муженек со своей миниатюрной фотокамерой?

Произнося «миниатюрный», он отметил, что перенимает не только слова Биранна, но даже его интонацию.

— С вами я никогда не допустила бы ничего подобного. Это бесплатно, мистер Сладость. Я вас люблю.

— Сомневаюсь, Джуди, что вам известно хоть что-нибудь о любви.

— Такое нельзя сказать ни о ком, мистер Сладкин.

Она права, подумал Дьюкейн. Его качнуло, и он сел на стул. Он понял, что выпил лишнего. И понял, что хочет выпить еще.

— Ступайте-ка вы домой, Джуди. Давайте, одевайтесь.

— К чему такая спешка, мистер Эс.?

— К тому, что я смертельно устал и хочу лечь спать, и не могу, пока вы лежите в моей постели. Вставайте, Джуди.

— Вы могли бы лечь рядышком со мной, мистер Сладость. Я пальчиком не притронусь к вам за всю ночь!

— Не выдумывайте, моя милая.

— Выпейте, мистер Сладость. Ну глоточек. У меня есть с собой. Просто за добрую дружбу.

Дьюкейн увидел, что на прикроватном столике уже стоят кожаная фляжка и два стакана. Он смотрел, как она перекатилась на живот и налила в оба стакана немного виски. Потом приняла прежнее положение и, лежа на боку, протянула ему стакан.

Все всколыхнулось в Дьюкейне в ответ на это ее перемещение туда и обратно. Сперва, возникнув сквозь дымку, отбрасывающую серебристо-золотую тень на ее длинное тело, Джуди предстала перед ним, словно на картине. Пожалуй, она и в самом деле напомнила ему собой творение Гойи или Веласкеса. Но это вращательное телодвижение, неуклюжее, с мимолетным зрелищем ягодиц, колен, широко раскинутых и тут же неловко сведенных вместе, выставило въяве всю жалостную неприглядность живой плоти и одновременно — всю ее притягательность.

Дьюкейн не заметил, как нагнулся вперед и принял от нее стакан с виски.

— Вот и хорошо, мистер Сладкин. Теперь можно поговорить. Поболтаем немножко, и я уйду, обещаю. А ведь мы знакомимся понемногу все ближе. Славно, правда?

— Не сказал бы, что так уж славно, — сказал Дьюкейн. — «Славно» — определенно не то слово.

— Ваше здоровье, мистер!

— И ваше, Джуди.

— Ну, так о чем же мы будем говорить? Давайте — о нас с вами!

Она блаженно потянулась до самых пальцев на ногах, сощурясь и растянув в улыбке губы. Передернулись ее плечи. Тени рябью прошлись по мышцам живота. И она опять расслабилась.

— Как же вас попутало связать себя с этим чертовым отродьем, Макрейтом? — спросил Дьюкейн.

Глядел он в свой стакан, но боковым зрением видел иссиня-черное облако ее волос, колышущееся, словно некое отражение в ласковых волнах.

— Молоденькая была, мистер Сладость. И видела, что он — не рядовой человек. Я знала, что выйду только за такого, кто что-то представляет из себя. Он мог кем-то стать, в нем это есть, в Питере. Голова у него работает.

— Работает, это правда. И стать он, безусловно, кем-то стал. Стал первостатейным проходимцем, и вас потянул вслед за собой.

— Мне нужно, вы считаете, его бросить, мистер Сладость?

— Вовсе нет! — нетерпеливо отозвался Дьюкейн.

Он заставил себя смотреть на нее, стараясь сосредоточить свой взгляд на этих ее пронзительно-синих, точно Северное море, глазах. Отметил, что лицо у нее, оказывается, совсем не смуглое, — сквозь теплый, золотисто-медовый оттенок кожи просвечивала белизна. Золотистым, смазанных очертаний пятном вытянулось ее тело. Гойя, Веласкес, — на помощь, мысленно взмолился он.