Мы из Кронштадта. Подотдел коммунхоза по очистке от бродячих морфов - Николай Берг

– Ты совсем уже заврался, – наконец не выдерживает Ильяс.

– Отнюдь! Я излагаю наиболее передовую историческую науку. В конце концов, я же не придаю беседе личностный характер, не лезу людям в душу, не пытаюсь выяснять, каково это жить в виде перескобленного русского… Это я в смысле того, что, если поскоблить русского, только тогда найдешь татарина. Очевидно, что хорошо выскобленный русский автоматически становится татарином, – начинает очень убедительно оправдываться Енот, делая невыразимо честные глаза.

– Хорошо наврал, достойно, – ободряюще говорит Ленька, продолжая чиркать в блокнотике. Смешливый Рукокрыл начинает ржать, глядя на посмеивающихся Серегу и майора. Потом начинают смеяться и остальные, кто слушал эту фанаберическую лекцию.

– Эх, школота! – свысока говорит Енот. – Всем читать Фоменку! В очередь, школота, в очередь! И читать! Всем – приникнуть к сосуду знаний сокровенных сих! Учебники – в топку! Читать только светочей! Разоблачайте и ср-р-р-рывайте покровы!!! Рвите шаблоны!

Смех только усиливается. Я при этом вижу, что Ильяс сохраняет на морде благодушное выражение лица, но тихо покряхтывает. Как говорится, он не злопамятный, он просто злой и память у него хорошая. Хохотуны еще хлебнут лиха. Вот с Енотом Ильяс не знает, как справиться, непонятен ему Енот, потому Ильяс и терпит до поры до времени.

И как только смех начинает спадать, а Енот собирается продолжить свой труд по разрыванию шаблонов, нас с Надеждой, которая во всем этом решительно не принимала никакого участия, вызывают в холл Павловских казарм. Таки образовался раненый и, судя по всему, – очень неприятный. Рубанули кого-то из живых чем-то по лицу, не знаю уж: совней, алебардой или как там еще эти протазаны называются. Поспешаем.

Увиденное бьет по мозгам, как кирпич. Нет, я много чего видал, но тут шалею. К нам под руки двое латников заднего ряда выводят идущего своими ногами парня, незнакомого, молодого. У него разрублено лицо, но так, что и Надя поражается – страшный удар поперек лица, приблизительно на середине носа, располовинил физиономию очень аккуратно, так что сразу вспоминаются учебные анатомические срезы.

Крови на удивление мало, парень в сознании и идет своими ногами, разве что по глазам видно, что промедол ему вкатили уже. Странно видеть поделенное пополам лицо, нижняя половина с частью носа и ртом висит на остатках мышц и кожи на расстоянии сантиметров пяти от другого края разреза. Хотя, как мне кажется, слева и нижняя челюсть перерублена. Все это парень осторожно придерживает рукой, но половинка лица плавно колышется в такт шагам.

Сажаем пострадавшего на пол. Латник возбужденным шепотом, словно раненый от этого не услышит, рассказывает:

– Мы уже все зачистили практически, а тут он сзади выскочил – там дверь была запертая, мы ее взламывать не стали. Ну Рамиль и маханул наотмашь. Кто же знал, что он живой. А заметил, что не упырь, уже не остановить было удар, совня инерцию имеет мама не горюй. Но видите, все же затормозил-таки, а то бы башку снес… А так просто распахал. Как он, а?

Хороший вопрос. Смотрю на распахнутые глаза пациента – там и боль, и страх, и вот-вот сознание потеряет. Пока думаю, Надя спрашивает латников, какое было лезвие – чистое или упокаивали кого? Латники истово клянутся, что чистое. В прошлый раз Рамиль сломал на фиг предыдущее свое орудие смертоубийства, это было новехонькой репликой, только что смастряченной кузнецами. Так, это хорошо. Делать-то чего? Надо его тащить на стол, это понятно, шить все слоями, и, кстати, как раз приволокли мы недавно с выезда кучу кетгута, так что шить точно есть чем. Кетгут тем и хорош, что им удобно делать внутренние швы – рассасываются эти нитки потом в организме, не нагнаиваясь. Но вот как его везти? Надо перевязать, это понятно, а дышать ему как? Отечет все, опять же кровь-слизь, да и рот ему не открыть… Ладно, попробуем провести трубки, благо есть в запасе, а если что – будем делать трахеотомию или коникотомию[56]. Ох, не хотелось бы, я, правда, делал когда-то и то, и другое. Сто лет назад. На трупе, когда учился. Ладно, сейчас, пока сосуды спазмированы, замотаем. Трубки проведем через рот и нос, да и будь что будет. Парень скис, видно, промедол отключил. На всякий случай орошаем анестетиком разрубленное мясо и слизистые полости носа. Возимся, тихо чертыхаясь, проводя трубки куда должно. Через нос проходит легко. А вот в рот идет хуже. Осторожно прижимаю нижнюю половину лица к верхней. Вид такой, словно все в порядке, только красная полоска поперек лица. Надя аккуратно и быстро прихватывает бинтами и косынкой, с опаской слушаем – дышит или как? Дышит. Проходима трубка, значит. И не чихает – боялся я, что раздражать будет нос эта пластиковая фиговина. Реакции на анестетик тоже нет, хвала кровавым богам, а то выдал бы он тут анафилактический шок – и все, приплыли.

Аккуратно вытягиваем пострадавшего на улицу. Ребята хорошо подошли, тут завал из автомобилей, потому тянем вшестером, и то тяжело. Связываемся насчет эвакуации. Очень приятно, что все продумано, – есть дежурный катер. Пока добираемся до спуска к воде, оказывается, что катер «мокрой роты» как раз пилит в Кронштадт, так что нас подбрасывают на него. Надежда решает остаться «на всякий случай». Соглашаюсь, потому как плыть с пациентом она почему-то категорически не хочет.

На катере обнаруживается мой знакомец. Как зовут, разумеется, не помню, а лечился у нас от пневмонии, мелкоочаговой. Тоже узнает меня, так что едем как свои. Представляет меня как своего лечащего врача. Один из ментов бурчит ехидно, что лечащий врач звучит как ворующий вор, а когда я оскорбляюсь, поправляется, типа, как летающий летчик, плавающий моряк, и на том мы миримся. Пациент ведет себя спокойно, дремлет, дышит. Пока все мои страхи на тему того, что начнет кровить, захлебываться, задыхаться или впадать в коллапс, не оправдываются. Но облегченно я вздыхаю, только когда порубанного дотаскиваем до приемного покоя. Как его примотали «на всякий случай» к носилкам на катере, так, не разматывая, и утаскивают.

В больнице мне высказывают довольно много, но однообразно, что думают на эту тему. Шитья действительно много, опять же неясно, кого я притащил – всяких уже пациентов повидать довелось. Ой, каких разных. От таких, которых пришлось прямо в коридоре стрелять, до Лёси – божьего человека, который сейчас при больнице живет и бывает только в двух местах: либо в больнице, либо в близлежащей церкви. Очень исполнительный парень, хотя, мне кажется, он слегка умом тронулся, больно уж непротивленец злу насилием, а ведь бандит бывший. Его привезли какие-то доброхоты в паршивом состоянии и с загноившейся раной – открытый перелом костей левой голени, безграмотнейшим образом леченный. Пришлось тогда повозиться. Единственный из банды уцелел, чудом не пристрелили, когда остался на крыше без патронов, да еще и автомат вниз кинул от испуга. Военные, которые эту банду помножили на ноль, стрелять сдавшегося не стали, но и за ним не пошли. Зомби – его приятели по банде – в доме уже встали, и ему потом было не спуститься. Вот он три дня и куковал на крыше, пока кто-то не сжалился, остановился неподалеку. Зомби тем временем рассосались по своим делам. Лёся прыгнул, разумеется лихо поломав ногу. Это парашютистов учат приземляться ни в коем случае не на расставленные ноги, только чтоб вместе были, иначе поломаешь. Бандит этого не знал, перекатиться для гашения удара тоже не умел, вот и покалечился. Настрадался изрядно, его ж пытались в анклаве, откуда спасители были, тоже лечить. Ну и лечили, пока не загноилось всерьез. Потому, попав к нам, Лёся ведет себя тише травы ниже воды. А этот с разрубленным лицом – фиг знает кто. Ну раз он чуж чуженин, на нем начинают натаскивать обучаемых. Нас тоже так учили: мы пьяных на травме шили, даже обезболивать было не нужно, уже под алкогольной анестезией находились. Тут, конечно, ситуация посложнее, шить надо не только кожу, опять же и костные отломки совмещать надо, но в целом рана чистая, свежая. Есть шансы. Впрочем, чтоб я не очень веселился, меня тоже припахивают. Пашу, куда денешься. Как Шварценеггер, чья фамилия переводится как «черный пахарь».

С трудом удается унести ноги, когда вызывают наконец прибывшие и готовые к встрече с пионерами (или как назвать этих молокососов) мои сослуживцы (или как еще назвать этих охламонов). Меня поджидают две девчонки – на тот случай, если я заблужусь тут в трех соснах. Пришли не все, но я вижу и майора, и Андрея с его воспитанцем (воспитанец имеет вид настолько горделиво-надутый, что хочется ткнуть Демидова пальцем в бок, чтоб слегка сдулся), и прифранченного Енота, и обоих курсантеров. И Тимур тоже тут.

Встреча идет весьма дружелюбно. Наши приволокли по велению майора всякую всячину вроде пневматических пистолетов, которые мы еще весной набрали в брошенном оружейном магазине. Насколько понимаю в разговоре, майор хочет, чтобы девчонки и ребята навострились пока обращаться с этими увечными ТТ и ПМ, привыкли к их габаритам и весу, научились прицеливаться и стрелять. Подозреваю, что какие-то контакты на эту тему с майором были, потому что у принимающей стороны оказывается домашняя заготовка в виде трех «зомбомишеней» – старые колченогие основы для детских колясок с присобаченными к ним палками, на конце которых (как раз на высоте среднего роста человека) приколочены фанерки с самодельными мишенями размером с человеческую голову. Пока мы все оторопело глядим на это чудо инженерной мысли, однорукий вожатый дает отмашку. И оказалось, что, когда такое сооружение тянут за веревку, эта самая мишенька раскачивается с такой же амплитудой, что и голова бредущего сонного зомби. Некоторое время идет азартная пальба, может, и не очень успешная, но видно, что стараются. Даже немного странно, что азы пистолетной стрельбы воспринимаются подростками как откровение. Хотя, если подумать… Если подумать, то пару месяцев назад, когда меня натаскивали, простенькие рекомендации того же кап-три Званцева-старшего и для меня были почти военной тайной.