Повести и рассказы - Александр Крестинский

Тут Иван сообразил, чем недоволен старик: помешали кемарить. Радио-то недаром гремело — для начальства. Мало ли, проверять пойдет… А школа не спит!

Опять Иван подивился: старик-то глухой, а узнал, что радио выключили…

Размышляя о странной глухоте дяди Гурия (не без подозрения, что глухота эта мнимая), Иван совсем расхотел спать. Он оглядел кабинетик Андрея Григорьича. Всюду — на этажерке, на шкафу, на полке, на окне, и даже на полу — громоздились книги и журналы. «Неужто все прочел?» — думалось Ивану. Судя по обложкам, скучищи в этих книгах!

Иван чувствовал, что в нем с самого пробуждения поселилось что-то легкое, ясное.

Причина этому была не в том, что Иван ушел от тяжкого сна. Нет. Он поискал причину и вскоре нашел ее. Была она в последних словах Андрея Григорьича: «Молодец ты все-таки, Ваня, что приехал. Молодец. Я письма твоего ждал, и жданки кончились. А ты взял и приехал. Выучишься — насовсем приезжай. Во дело будет!»

И еще вот какую вещь сказал Андрей Григорьич, уходя: «Ты, Ваня, думаешь небось — все про тебя забыли, один ты бедный, и прочее. А ты поразмышляй о других людях, о взрослых, например. Да-да, не только о себе. У них работа, семья, ответственность… А вдруг тоска найдет? А если потянет куда-то? У тебя тоска бывает?» Иван пожал плечами — кто ее знает, тоску эту. Книжное что-то. Даже неловко подумать про себя: «У меня тоска…» «Не бывает у тебя, значит, тоски», — задумчиво сказал Андрей Григорьич. Иван завозился на стуле — неприятно, когда тебя чего-то лишают, вроде как ты хуже других… Хоть и тоска это, а все-таки неприятно. «Будет еще, — успокоил Андрей Григорьич. — Все будет: тоска, любовь…» Иван нахмурился: «Ну, повело…» «А что думаешь, будет, — повторил Андрей Григорьич, — все будет. А потом — раз — и пропадет…» Он пристально смотрел на Ивана, и непонятно было, всерьез или шутит. «Была, была любовь и вдруг пропала. Что делать?.. Понимаешь? Ничего ты еще не понимаешь, афоня! — Андрей Григорьич засмеялся и мягко подтолкнул Ивана к диванчику. — Спи, афоня!..»

«Афоня» — это такая привычка у Андрея Григорьича. Если на уроке кто плохо отвечает или на стадионе во время игры промазал и тому подобное, Андрей Григорьич обязательно скажет: «Эх ты, афоня!..»

* * *

Сон ушел. Иван полистал календарь, почитал записи: «Завтра день рождения у З. О.». Зинаида Осиповна, догадался Иван, по рисованию. «Сказать Боре насчет фанеры». Боря — завхоз. «Книги для нагр.». Ясно, для награждения. Конец года — всем хорошистам и отличникам будут подарки. И ему дарили, дело знакомое. Дарили…

Отодвинул календарь. Поискал глазами — чем бы еще развлечься? — и увидел на шкафу рулон бумаги. Достал, развернул, а это, оказывается, план школьного участка. Иван разложил его на столе, прижал пепельницей, книгами. Красиво вычерчен, аккуратно. Вот школа, а вот вам и пристройка — физкультурный зал — и актовый рядом. А здесь что за квадратик? Мастерские! Теплица вот… Сад… Тут старая береза должна быть — за тиром. И сарай колхозный. Здесь он и присмотрел когда-то место для бассейна…

Иван взял из пластмассового стакана красно-синий карандаш и поставил красную точку на месте бассейна. Этого ему показалось мало. Он вспомнил, как выглядел в кино бассейн: если бочку распилить вдоль и половинку положить на землю — получится как раз тот бассейн.

Синим концом Иван нарисовал на плане бассейн. Ниже написал: «бассейн». А выше, там, за стадионом, где на самом деле была гора, а на горе — дорога, а за дорогой — поля, а над полями — небо, так вот, выше всего, на месте неба, Иван нарисовал самолетик и, подумав, — парашюты: красный, синий… красный, синий… красный, синий…

Когда последний раз он ездил с матерью в город, они опоздали на рейсовый автобус — и пришлось им «голосовать» на шоссейке. Подвезла их личная «Волга». Они вовсе не ей семафорили — ну, какой дурак будет проситься в личную «Волгу»? — а она взяла и остановилась. «Вас подвезти?» Мать даже языка лишилась от удивления, только кивнула.

Хозяева были пожилые. Пожилой за рулем сидел молча, а пожилая все головой крутила: «Ах, какие березы! Чудо! А вороны, какие вороны! Былина…»

«Москвичи», — снисходительно подумал тогда Иван и задремал на мягком сиденье. Проснулся перед самым городом и, взглянув в окошко, увидел маленький урчащий самолетик, который на глазах отставал от их машины. Иван обернулся: в прямоугольнике заднего стекла один за другим вспыхнули четыре парашюта. Он подумал: «Хорошо проснулся — вовремя!»

Иван рисовал парашютики над школьным стадионом — восемь, десять, двенадцать…

В ту поездку, помнится, мать ходила с ним в универмаг — выбирать отцу рубашку. Все вздыхала, откладывала в сторону, просила еще показать. Не из-за денег откладывала, нет! Говорила: «Эта не пойдет… И эта… А ты, Ваня, как думаешь?» Что он думал? Пойдет, не пойдет… Ничего он не думал.

В универмаге ему не понравилось — душно, толчея. Зато понравилось на крепостном валу.

Он долго сидел там, ожидая мать, смотрел вниз и по сторонам. Глазам открывался просторный горизонт, вдоль которого, чередуясь, торчали трубы заводов и небольшие темно-зеленые рощи. Параллельно горизонту, хищно выпустив шасси, шли на посадку самолеты.

Рядом высился собор, окруженный церковками, словно мать празднично одетыми детьми. Вечерело, и собор все время менялся, потому что менялось освещение. Иван с удивлением наблюдал, как собор багровел, коричневел, и тогда проступала вдруг брусничная кладка с белыми черточками спайки между кирпичами. Синие купола спорили с синим же — но по-другому синим — небом. А главный медный купол, как только солнце скатилось за город, потемнел, потускнел, и сам собор тотчас стал черноватеть…

На валу ветер гулял со свистом, а через парк, по дороге к Кремлю, медленно, будто устало, бежали парни в тренировочных костюмах. Они долго разминались у белокаменных палат. Один выжимался на руках, положив ноги на чугунную пушку, что стояла у входа в собор.

И наконец, последний, нижний ярус, где особенно быстро сгущался вечер. Это было городское предместье — низина с небрежно разбросанными по ней разноэтажными деревянными домишками.

Там, под земляным валом, шла терпеливая тихая жизнь. Затейливые лесенки спускались в низину. Мелко расчерченная сеть огородов походила на лоскутное одеяло. Горели костры. Дымилась прошлогодняя ботва. Мужчины и женщины отдыхали, опершись на лопаты. Картошка на зеленой траве… Транзистор рядом…

Иван смотрел и дивился: «Надо же — город, а тоже картошку сажают». Оттуда, снизу, достигал до него почти бесцветный дым, запах которого и тревожил и успокаивал одновременно.

Таким увидел он прошлой весной этот город, в котором предстояло ему скоро поселиться.

…А рубашку-то отцу купили все же. Красивую — в голубую и серую клетку. Отец был доволен. Носил, похваливал. Потом залил мазутом. Мать ругалась.

А м о ж е т, у н и х л ю б о в ь п р о п а л а…

Как же тогда жениться? Заженишься, дети пойдут, и вдруг — любовь пропала…

Иван подумал: а на ком бы он хотел жениться? И вышло — ни на ком, кроме что Таньки Лапиной, да и то любовь к ней у Ивана уже пропала. А ведь было… Было!

…Однажды в фалалеевскую школу приехал фотокорреспондент из города — заснять для газеты лучший класс. Ему назвали Иванов класс. Он вывел всех на стадион и велел построиться в одну шеренгу, а сам отошел в сторону — перезарядить аппарат. Зарядил, повернулся к рябятам — рыжий, веснушчатый, толстый — да как закричит: «Вы что в самом деле! Как построились?!» Никто ничего не понимает — построились в шеренгу, как просил: сначала, конечно, девочки, потом, конечно, мальчики. Чего кричит? Рыжий командует: «Разойдись! Построиться по росту! Вперемежку! Девочка — мальчик! Девочка — мальчик!..» Ребята стоят, мнутся. Он спрашивает тогда тихо, как у больных: «Вы что, никогда так не строились?» Надька Баринова отвечает за всех: «У нас и в заводе этого нет!» — «Ну, так будет в заводе!» — кричит Рыжий и хохочет.

Иван Моторихин, стоя в мальчишеской шеренге, уже прикидывал, как бы ему исхитриться и стать рядом с Танькой Лапиной, чтоб на фотокарточке выйти рядом… И когда все топтались, не решаясь первыми занять места в непривычной шеренге, он поглядывал на Таньку, ожидая от нее — не взгляда, нет! — какого-нибудь — не знака, нет! — движения чуточного… А Танька топталась среди девчонок, хохотала с ними заодно и даже не думала глядеть в его сторону.

Корреспондент рассердился, начал сам ставить в шеренгу. Возьмет мальчишку за плечи — поставит. Возьмет девчонку — поставит. Опять мальчишку…

Что тут Иван пережил! Как быть? Сказать Таньке: «Станем рядом?» Стыдно. Самому стать рядом с ней? Засмеют! Ждать, когда за плечи возьмут?

Пока переживал, и до него очередь дошла. Корреспондент своими железными клещами схватил его за плечи и вставил между Надькой Бариновой и Веркой Пашиной. Да еще отступил на шаг, да еще прищурился: «Как в аптеке!»