Долго и счастливо - Ежи Брошкевич

в ту минуту услыхал попросту гул барабанов, призывный, не слишком далекий, непонятный, но такой человеческий. И сразу же подул верховой, хлесткий и горячий ветер. Ливень превратился в едва моросящий мелкий дождичек, тучи посветлели. Наконец свершилось чудо: небо очистилось.

Птица расправила крылья и улетела. Я смотрел на солнце, которого давно не видал. Все еще сидел на корточках у корней огромного дерева, но мог говорить уже спокойнее. Встань, сказал я себе совсем тихо. Встань и иди! — велел я себе.

И я встал и пошел прямо на звук барабанов. С каждым шагом, с каждой минутой становился уверенней. Шел навстречу разносящемуся по белу свету человеческому голосу. Перебрался по камням на другой берег широкого ручья и не ошибся. Вышел к просвету в зеленой стене, на хорошо заметную тропу. К моим ногам начали падать сквозь листву мелкие блики настоящего солнечного света. С каждым шагом делалось жарче, и над пышными мхами густела туманная дымка. Солнечное тепло разбудило весь буйный зверинец этой земли: в воздухе замельтешили розовые и зеленые паучки, раздалось веселое верещание молодых обезьян, с лиан падали на меня какие-то насекомые, похожие на сухие веточки, прямо передо мной на поваленном стволе дерева присела полуметровая ящерица и залаяла сердито, по-собачьи.

Но вот деревья расступились. Я побежал. Солнца было все больше и больше, и наконец я очутился под открытым небом, которое распахнулось над небольшой, такой приветливой поляной, поросшей высокими травами. Я принялся стаскивать с себя мокрое тряпье, крикнул от радости, ибо восходящее солнце показало мне путь на юг, к побережью. Барабаны утихли, зато вокруг поляны громко закричали птицы. Я расстелил мокрое барахло на обсохшей траве, погрелся на солнышке и вдруг ощутил такое счастье, что пустился в пляс, растирая грязное тело и похлопывая себя по отощавшей заднице.

Тогда показались люди. Сперва «хохотун», потом охотники.

Впереди «хохотуна» бежала маленькая толстая собачонка. Ее-то я и увидел первой. Какая же это была приятная встреча: на солнечную, приветливую полянку выкатилась этакая кубышечка и тут же, выражая преданность, завизжала, завертела задом и с превеликим рвением замахала мышиным хвостиком. Выкатилась из буйных папоротников ко мне под ноги, визжала и скулила, исполненная верноподданнической собачьей любви.

Я присел на корточки, перевернул ее на спину, улыбнулся, называл какими-то именами. Но тут же отпустил собачонку, ибо на поляну выбежал обливающийся потом обалделый уродец.

Я припал к земле, схватился за ремень. Но без надобности. Это был маленький, непонятного возраста, но наверняка немолодой уже человечек со струпьями на плечах, груди и бедрах. Из-под всклокоченной шапки волос поблескивали дикие и полные ужаса глаза, и, несмотря на это, человечек смеялся. Но смех этот был неестественный, вымученный, натужный, смех через силу, от которого кривилось лицо, напрягались мышцы шеи и вздрагивала вся его тщедушная и безобразная фигурка. Не замечая меня, он опрометью бежал через поляну.

Потом остановился. Собака бросилась к нему, и в ту же секунду над поляной мелькнули две узкие черные тени. «Хохотун» взревел. В спину ему вонзились два копья. Я крикнул вместе с ним, а он, не прерывая смеха, с огромным трудом сделал один шаг, второй и наконец на третьем очень медленно повалился ничком и застыл на земле. Собачка с радостным визгом вскочила на его вспоротую спину и принялась слизывать кровь, которая текла ручьем. Но и ее настигло копье.

Я высунул голову из травы. Я ждал их. Я их увидел.

— Что же дальше? — взволнованно спросил Щепан, когда я надолго умолк. — Что дальше?

Тут я всегда останавливался и неизменно воцарялась тишина, которую в конце концов нарушал вопрос: что дальше? — а я окидывал взглядом лица и глаза — встревоженные, скучающие, недоверчивые, испуганные. Женщины зажмуривались и прижимали руки к груди. Если на столе было угощение, обычно в этот же момент кто-либо из слушателей наполнял рюмки или требовал новую бутылку. Я же, немного повременив, объявлял самым обычным тоном, что несколько часов спустя был уже в деревне, насчитывающей сорок две хижины, а встречали меня, как короля и пророка, и воздавали почести, словно богу и отцу всех поселений в округе, разбросанных по извилистым долинам, среди остроконечных холмов, окутанных теплым туманом, покрытых непроходимыми зарослями. Тут уже начинался очень складный и поучительный рассказ ю том великом и долгом празднике, каким было мое пребывание среди дикарей юго-восточной части этой возвышенности, которая на севере переходила в цепь высоких гор Оуэн-Стэнли.

Всякий раз повествование мое выглядело несколько иначе, ибо приходилось применяться к аудитории, памятуя, что одни предпочитают пустить слезу, а другие посмеяться. Но прежде всего постоянно следовало заботиться о том, чтобы эта история оставалась исполненной мужества и благородства. И я рассказывал, как настойчиво и плодотворно искоренял обычай обезглавливания пленников и употребления в пищу их мяса. Рассказывал также, как мне посчастливилось примирить два извечно враждовавших и истреблявших друг друга рода. Рассказывал иногда о том, на какие прекрасные и чистые чувства бывают способны эти люди, живущие словно на заре человечества и едва научившиеся таким мудреным вещам, как постройка хижин, добывание огня и обтесывание камней. Порой вспоминал кое-что об устраивавшихся время от времени торжествах убоя свиней. Начинались они визгом и ревом забиваемых животных. Потом по всей долине растекался запах жарившегося на вертелах мяса. Старые улыбающиеся женщины делили пищу и подавали к мясу тыквы с перебродившим банановым и дынным соком. А когда после праздничного пира во время танцев к полуночи угасали костры, начинался последний праздничный ритуал: всеобщее совокупление под покровом темноты, разрываемой лишь воплями женщин да воем собак.

— Что же дальше? Что дальше? — допытывался Щепан, глядя на меня уже с огромной верой.

Я посмотрел на Франека. Тот ни о чем не спрашивал. Глаза у него были закрыты, лицо отсутствующее, словно дремал или спал. Руками опирался о стол.

Я подождал еще с минуту. Хотел испытать самого себя: хватит ли сил выложить правду. Я очень ее боялся и давно. Никто еще ее от меня не слышал. Теперь подвернулся удобный случай. Но кому бы я высказал свою истинную правду? Щепану? У него были красные пятна на щеках и благостный взгляд. Ему требовалась какая-нибудь жуткая, но поучительная история с благополучным концом. Не правды добивался он в эту минуту. Между тем профессор, который наверняка бы понял, почему я рассказываю о чудовищной духовной нищете и скотстве, словно бы отрешился от нас, закрыл глаза, ни о чем не спрашивал, может, даже спал.

Поэтому еще раз и почти без колебаний встал я на уже достаточно проторенный путь лжи