Свадьбы - Владислав Бахревский

— Видимо, спрашивали купцы? — как бы из вежливости, для одного только разговора, полюбопытствовал Лупу. — Им для торговли нужен мир.

— Нет, не купцы. Я на всякий случай подергал за ниточку, и клубок сыскался в православном монастыре.

— Монахов наверняка подослали сами казаки, — лениво откликнулся Лупу и принялся обсуждать свои дела. Ему нужно было продлить действие фирмана на управление Молдавией.

А бостанджи-паша призадумался. То, что вопрос пришел из Азова, он знал, но если на этом и покончить с делом — дать Лупу козыри в руки. Когда-нибудь он на них сыграет.

Бостанджи-паша, не отвлекаясь от пира, позвал к себе субаши и пошептался с ним. Пир затянулся, а когда бостанджи-паша стал провожать господаря, он как бы между прочим сказал ему:

— Благодарю вас, государь, вы подтвердили мою догадку: монахи старались для донских казаков. Пока мы пировали, мои люди схватили паломников и от большинства из них добились признания.

— У вас надежные слуги, Мустафа-паша. Я лишний раз убедился в вашей поражающей воображение проницательности.

Бостанджи-паша был доволен: лазутчики-монахи изобличены, падишах за это наградит, а Лупу не получит своего козыря.

Но Лупу тоже был доволен. Он прищемил греческим монахам хвост: турецкие секреты атаманы Войска Донского должны покупать у него.

* * *

— Куда этого? — спросил главный тюремщик надзирателя. — Всех урусов велено рассадить друг от друга, а куда? Зиндан[56] переполнен.

— Можно к одиночкам… Все равно он не понимает ни слова.

— О, верно. Мы сунем его к шуту. Пусть поболтают. Они так хорошо поймут друг друга. Если успеют.

Тюремщики захохотали.

Федор зажмурил глаза. Хорошо хоть ноги несут, не подгибаются.

«Неужто Никодим выдал? Не тронули святого отца. А может, турки про отца Никодима и не знают ничего. Зачем было всех паломников хватать?»

— Кто примет ислам, того от казни освободят, — сказал главный тюремщик.

«Я приму!» — закричало все в Порошине, но он шел и шел так же ровно и равнодушно, скрывая, что понимает турецкую речь.

Рука надзирателя легла на плечо. Остановился. Сторож вылез из темного угла, звякнул ключами. Подняли крышку. Удар — и Порошин ухнул во тьму, смрад, холод.

Упал на руки. Отшиб.

— Как славно у Мурада идут дела! — заверещал во тьме тоненький голосок. — Даже к опаснейшим преступникам подселяют. Зиндан скоро лопнет. Значит, свобода? Каменная стена, говоришь? А камень не бычий пузырь? Но ведь и падишах не море и даже не бочка. Поверь шуту, в наши дни если можно верить, так только шутам. Поверь мне, шуту, падишах скоро лопнет, как непробиваемая стена зиндана, как бычий пузырь, как взбесившееся море, как бочка. И когда он лопнет, я получу свободу, ибо следующий падишах тоже будет нуждаться до поры до времени в шутках, а значит, и в шутах… Что же ты молчишь? Ах да, чтобы заговорил ты, должен умолкнуть я. Но я не могу умолкнуть, ты первый мой слушатель за последние десять лет. Впрочем, я выступаю перед крысами. Приходится, друг мой. Самое удивительное — они слушают меня. Ну что ты содрогаешься? К ним нельзя привыкнуть первые полгода, а потом без них — как без дорогих гостей… Ах как я устарел! Ты ни разу не рассмеялся, а ведь за каждую мою шутку мне платили золотом. Когда шут прибегает к султану и кричит: «Мне жарко! На улице снег! Как мне жарко!» — ему платят медное пара, а мне платили золотом… Ты, конечно, хочешь знать, как я шутил? Вот одна из моих шуток, прославившая Коготь Таракана во взки веков. Я прячусь в самом тайном переходе Сераля под лестницу. Сижу. Долго сижу. И жду падишаха. Надишах у своей первой жены. Но вот он шествует. Ближе, ближе. Я выскакиваю и шлепаю его по заднице. Изо всех сил, звонко по падишахской заднице. Падишах немеет. Сначала от ужаса — покушение? Потом — при виде меня — от гнева. Но ведь я шут. На меня гневайся не гневайся, и тогда падишах изрекает: «Коли ты меня тотчас не рассмешишь, я повешу тебя за пупок». — «Твое величество! — я воплю в глубочайшем отчаянии. — Смилуйся! Я думал, что это идет твоя жена!» Падишах от смеха садится рядом со мной на ступеньку лестницы. Меня осыпают золотом. За что? За то, что, если бы падишах но засмеялся, я трепетал бы на своей пуповине, как паук на наутине. На этом свете, дружок, платят за страх. Мало страха — мало денег. Однажды падишах не засмеялся, и я здесь.

— Эй, шут! — крикнул надзиратель. — Ты поговори с ним, поговори. Он поймет тебя не хуже крысы. Он урус. Повесели его, а то ему скоро предстоит распрощаться с головой.

— Хи-хи-хи-хи! — завизжал шут, заходясь от смеха.

«Ради чего я должен принять смерть мученика?» — терзал себя Порошин.

Карлик-шут умаялся верещать и спал, как собачка, положив седую большую голову на кулачки.

«Ради казацкой чести? Но я в казаках недели не был. Ради имени Христа? Но к чему тогда бог осветил мой разум светом знания?»

Его вытащили из ямы до восхода. Шут спал или притворялся спящим.

Паломники стояли во дворе перед плахой, два палача готовили топоры.

— Все вы, как лазутчики, будете преданы смерти! — объявил субаши. Бостанджи-паша на всякий случай поторопил казнь, как бы кто из судей не занялся разбором дела паломников. — Помилованы будут те, кто примет ислам!

— О господи! Верую во Христа! — Старец сорвал с груди крест, поднял его над головой и сам пошел к плахе. — Богородица, дева, радуйся! Прими душу! Защити!

Сверкнуло лезвие топора. Скок-скок — катится голова по дощатому помосту.

У Порошина потемнело в глазах, шагнул вперед, сорвал крест, бросил на землю:

— Примите меня, примите в ислам! Верую в аллаха, в преемника его на земле пророка Магомета! Примите, умоляю! — и все это на чистейшем турецком языке.

Тюремщик с надзирателем переглянулись. К Порошину подошел мулла.

— Чтобы быть настоящим мусульманином, нужно сделать обрезание.

— Обрезание? Да, да! Обрежьте меня! Скорее.

Федор сделал такое откровенное движение, что мулла поморщился.

— Сукин сын, как за жизнь-то свою поганую цепляется! — крикнули паломники Федору.

Он не оглянулся. Уходил с муллой. Один. У него подгибались ноги: «Господи, неужто уцелел?»

«Но ведь я должен был выжить, — вдруг вспомнил он Азов и есаула Наума Васильева, — я должен был выжить не ради себя, но ради Войска Донского. Я — хранитель государственной тайны».

Бостанджи-паша рисковал. Он три раза подряд обыграл падишаха в нарды, и два из них с марсом — постыдный проигрыш. Мурад покусывал губы, и тогда бостанджи-паша проиграл. Да как проиграл! Большего проигрыша в нарды не бывает: с домашним марсом. Мурад рассмеялся, он пересилил невезение, саму судьбу пересилил.

— О великолепнейший! — бросил первый пробный камешек Мустафа-паша. — Я все эти дни думал о судьбе великого муфти.

— Если ты заговорил, значит, придумал.

— А что, если великий муфти, Хусейн-эфенди, исполняя волю аллаха, совершит хадж?[57] Хадж — опасный подвиг. Дикие бедуины подстерегают караваны.

— Говори ясно и коротко.

— Я пошлю за ним троих, а за тремя — пятерых. Трое на одного и пятеро на троих. Местные власти арестуют последних за убийство…

— Это лишнее, но пусть за всем проследит еще один, весьма посторонний человек, который ничего не поймет, но сможет свидетельствовать о совершившемся.

Федор Порошин оказался тем посторонним, который очень мало мог понять из чужой ему жизни чужого народа. Любой мусульманин ужаснулся бы убийству великого муфти, боясь гнева аллаха, такой свидетель мог покаяться в грехах перед гробницей пророка. Для принявшего ислам гяура жизнь муфти недорога.

Глава вторая

Может ли мусульманка попасть в рай? Может. Но не милостью аллаха, а по милости мужа. Чтобы попасть в рай, нужно быть любимой женой.

Правоверному разрешено иметь четырех законных жен, но всех четырех одинаково даже турок любить не может. Любимице — рай, остальным, хотя тресни, — преисподняя.

А как быть вдовам?

Вдовья жизнь — сама суетись. Все сама! О земной жизни твоя забота, и о загробной — твоя же.

К святым местам дорога женщинам не заказана, но только замужним. Женщина может отправиться в Мекку, сопровождая супруга.

О аллах! Есть ли такой закон, который нельзя обойти?

А теперь рассказ пойдет о калфе Мехмеде. О пьянице Мехмеде, пострадавшем из-за своего пристрастия к вину. Даровое стамбульское винцо обернулось для Мехмеда струей раскаленного масла. Ах, легкий был человек калфа Мехмед! Ему бы обидеться на весь род Адамов, а калфа, отколупывая с лица кусочки отсохших болячек, рассказывал друзьям-подмастерьям и хозяину-мастеру о своем подвиге. О том, как он застал воров, сбивавших замок со склада с кожами, как он, калфа Мехмед, набросился один на четверых, как он гнался за ними и догнал себе на беду. Один из негодяев плеснул на героя раскаленным маслом.