Даниил Московский - Вадим Каргалов

Ватажник, кряжистый, крупный, с бородой до пояса, позвал старца, стоявшего поодаль:

— Садись с нами, Фома, поведай, что на свете видывал?

— Эко, Фома, тя и годы не берут! — добавил второй ватажник.

— Я единожды смерть ждал, а она меня пожалела, Сорвиголов, — отшутился старец. — Верно, там во мне нет нужды.

А Сорвиголов бороду огладил, посмеялся:

— Может, с нами в зеленый лесок потянет?

— Да уж нет. Сорвиголов, от Ермолая никуда, а коли выгонит, тогда у меня одна дорога — к тебе.

— Приходи, только гусли с собой захвати.

— Эко, вспомнил, гусли-то я Олексе отдал. Однако я и без струн вас потешать буду.

— Ежли так, рады те будем. — И, налив в глиняную кружку пива, протянул старцу. — А Олексу, слыхивал, князь Даниил в дружину взял.

— Что же ему горе по свету мыкать да у меня, старца, в поводырях ходить?

Промолчали ватажники, принялись хлебать щи, а старец, прихватив щепотку капусты, долго жевал ее беззубым ртом. Наконец проглотил, покачал головой:

— Ужли и я когда был молодым?

Кабатчик сказал:

— Чему сокрушаешься, Фома, ты седни старец, мы завтра.

— То так, все мы гости на земле, а настигнет час, и примет нас Господь в жизнь вечную.

Сорвиголов ложку отложил:

— Одначе, Фома, я на этом свете еще погулять хочу.

— Гуляй, молодец, но помни о суде Господнем.

— Мы, Фома, и на этом свете судимы, — добавил другой ватажник. — Здесь над нами суд вершат князья и бояре да их тиуны.

Сорвиголов перебил его:

— Ежели мы до них добираемся, то тогда наш суд над ними вершим, по нашей справедливости.

В кабак вошел гридин, и ватажники замолчали, продолжая хлебать щи. Гридин подсел с краю стола, попросил пива, и Ермолай принес ему чашу. Дружинник пил мелкими глотками, косясь на ватажников. Наконец отставил, спросил:

— Откуда и кто такие, молодцы?

За всех ответил Сорвиголов:

— Люди мы пришлые, нужду мыкаем, версты меряем от Ростова до Москвы.

— Кхе. — Гридин допил, стукнул чашей. — Тогда ясно, соколы.

Встал и, не проронив больше ни слова, вышел.

Поднялись и ватажники:

— Прощай, Ермолай, спасибо за хлеб-соль, а нам здесь ныне оставаться небезопасно. Ты же, Фома, ежели надумаешь, нас сыщешь.

И еще одна зима минула. С метелями, снеговыми заносами, когда от деревень к городу пробивались по бездорожью. Сани не катились, плыли, глубоко зарываясь в снег. Пока к городу доберется смерд на торжище, кони из сил выбивались.

В такую пору торг скудный, а к престольным праздникам, когда накатают дорогу и потянутся в Москву либо другой город санные обозы с ближних и дальних погостов[79], шумно делалось на торгу. В. Москве торговые ряды тянулись вдоль Кремля от переправы и вверх, к площади. Смерды привозили зерно и мед, мясо и птицу, меха и овчину. Расторговавшись, приглядывались к товару, выставленному ремесленниками. Многолюдно было в кузнечном ряду. Смерд приторговывался к топорам и пилам, лопатам и серпам. Да мало ли чего требуется в крестьянском хозяйстве. А накупивши, заворачивали в ряды, где ленты разложены, а то и на башмаки и сапожки разорялись, прикупали подарки дочерям и женам.

Кое-кто из смердов останавливал сани у кабака Ермолая. В такие дни здесь делалось шумно, пахло овчиной, распаренными щами, жареным луком.

На Рождественские праздники Олекса из церкви выбрался, долго бродил по торжищу. Оголодал и, оказавшись в калачном ряду, купил пирог. Вокруг голосисто кричали пирожницы и сбитенщики, но Олекса точно не слышал. Он жевал пирог и смотрел на молодайку, продавшую ему кусок пирога. Молодайка была милая, румяная, ее большие голубые глаза искрились лучисто.

Осмелел Олекса, спросил у молодайки имя, а узнав, что ее зовут Дарья, похвалил пирог.

И снова, чуть побродив, вернулся в калачный ряд, снова купил у Дарьи пирога. Та уже домой собралась, Олекса за ней увязался. Шел до самого Дарьиного домика. Выведал дорогой ее несладкую судьбу, а прощаясь, попросил:

— Можно мне, Дарья, навещать тя, пирога купить либо щей твоих поесть?

Ничего не ответила она, только покраснела густо.

Глава 3

У самого берега Ахтубы горы камня и мрамора. Здесь при хане Берке началось строительство ханского дворца. По замыслу, он должен был быть по-восточному легок и отточен. Но с той поры, как после смерти Берке пошла борьба за ханскую власть, строительство почти остановилось. Ханы довольствовались деревянным дворцом, поставленным еще Бату-ханом. Дворцовые хоромы, рубленные мастерами из Владимира и Ростова, Суздаля и Москвы, получились просторными, о двух ярусах, с переходами и башнями. Говорили, что с самой высокой башенки любил смотреть на город, в степные и заволжские дали свирепый хозяин дворца хан Батый.

Сарай с его пыльными широкими улицами, с глинобитными мазанками, мечетями, церковью и синагогой был настолько велик, что поражал всех, кто впервые бывал здесь. Особенно восхищали базары, шумные, крикливые, многоязыкие, с обилием товаров. Здесь торг с рассвета и дотемна вели гости со всех стран. Они приезжали в Сарай из италийской земли и Скандинавии, из немецких городов и Византии, из Бухары и Хивы, Самарканда и Хорезма, и, конечно, бывали в Сарае русские торговые люди. Они добирались сюда с превеликим бережением, их подстерегали опасности на всем тысячеверстом пути.

В зимнюю пору торг замирал, и жизнь в столице Золотой Орды делалась размеренной. Караван-сараи были безлюдны, за дувалами купеческих пристанищ слышались лишь голоса караульных и ярились лютые псы. И только по-прежнему трудился мастеровой люд, согнанный в Сарай, чтобы своим покорным трудом укреплять и приумножать богатство Золотой Орды.

Хан Тохта, кутаясь в стеганый, подбитый мехом халат, медленно переходил из зала в зал. Во дворце не было печей, и в зимнюю пору он обогревался жаровнями. День и ночь горели древесные угли. За огнем следили рабы, и если жаровня гасла, раба жестоко наказывали.

Ногай мнит, что хан Тохта боится его. Он рассчитывает на своих союзников половцев, однако им не успеть прийти к нему на помощь, прежде над ним свершится суд хана Золотой Орды. Ногаю нет пощады, и Тохте неведома жалость. Ногаю поломают хребет и бросят подыхать в степи. В муках он станет молить о смерти, но она не скоро явится к нему.

Тохте известно все, что творится в стане у Ногая. Все сведения хан Золотой Орды получает от темника Егудая и от начальника стражи Ногая, багатура Зията. Ногай верит Зияту и не догадывается, что багатур Зият служит Тохте. Ногай пригрел змею на груди, и она его ужалит смертельно, f Посыпал мелкий колючий снег, и Тохта удалился во дворец. Здесь тоже безлюдно, как и в ханском дворе. У двери замер караул, два крепких богатыря с копьями и пристегнутыми к поясам саблями. Хан подошел к жаровне, протянул руки над тлеющими углями. Тепло поползло в широкие рукава халата.

Тенью проскользнул евнух, напомнив Тохте о живших на второй половине дворца женах. Хан подумал о них и забыл. Жены не нужны ему, он презирал женщин. Даже свою мать, когда она начала вмешиваться в его государственные дела, Тохта велел увезти в далекое кочевье, где-то там ее вежа, но хан ни разу не наведался к ней.

Иногда у Тохты появлялось желание удалить из дворца своих жен, надоевших своим пустым чириканьем. Когда они развеселятся не в меру, Тохта велит евнуху унять их, и тот, с позволения хана, поучает ханских жен толстой плетью. Крик и визг Тохта слушает с удовлетворением.

Согревшись у жаровни, хан перешел в зал, устланный коврами, с подушками, набитыми верблюжьей шерстью. Это любимый зал Тохты. Здесь он, восседая на подушках, проводит советы, выслушивает нойонов, принимает послов. Здесь становятся перед ним на колени русские князья, и он, хан, волен в их жизни и смерти. В такие часы Тохта видит себя таким же могучим, как Бату-хан или Берке-хан. А может, подобным далекому предку Чингису?

Тохта хлопнул в ладоши, вбежавшему слуге велел позвать темника Егудая.

Человек разумный не живет без боли душевной. Сопричастный с природой, с окружающим миром, он принимает близко к сердцу горе и страдания людские. Только тварь бездуховная лишена сомнений и терзаний, в ней живет лишь осторожность и ярость, если что-то угрожает жизни ее или ее детенышей.

Епископ Сарский Исмаил благодарен Всевышнему, что сделал его пастырем. Сколько помнит себя, он, Исмаил, служил людям. И тогда, когда был послушником у епископа Феогноста, и когда посвятили его в священники, и теперь, став епископом, он продолжал заботиться о своей пастве. Он благоговейно относился к своему имени, данному ему в честь святого Исмаила, персиянина Халкидонского. Утешая страждущих, епископ призывал их к терпению.

В раздумьях он искал оправдания князьям, но не находил. Он видел, как они, являясь в Сарай на поклон к хану, добивались погибели друг друга, стараясь завладеть чьим-то княжеством. А на съезде хватались за мечи, и Исмаилу едва удавалось унять их. Князья рвали Русскую землю, каждый тянул к своему уделу, и никого не заботила Русь. А враги разоряли ее. Орда и шведы, Литва и немцы… Рыцари в лик норовят ударить, шведы в оплечье, а Орда в подбрюшину, да так, что дух перехватывает.