Вперед,гвардия - Олег Селянкин

— Дай первого или второго.

— Спят оба, — вяло возразил телефонист. Козлов взглянул на часы. Без пятнадцати минут три. Самое время для сна.

— Соединяй со вторым!

Трубка долгое время оставалась немой. Наконец в ней что-то зашипело, потом раздался голос Ясенева: — Слушаю. Кто звонит?

— Извините, товарищ капитан второго ранга, это я, Козлов.

— Что случилось, Борис Евграфович?

— Да вот мысли спать не дают… Все думаю, думаю, почему я столько людей потерял?

— Ты откуда звонишь?

— От себя…

— Тогда иди ко мне.

— Неудобно как-то тревожить. Почти утро.

— А по телефону не тревожишь? — Слышно было, как Ясенев смеялся. — Иди, Борис Евграфович, жду.

Когда Козлов вошел в палатку, Ясенев полулежал на койке и читал какую-то книгу. Увидев майора, он заложил страницу листком бумаги, закрыл книгу и бросил ее на стол.

— Чай пить будешь? — спросил он, спуская с кровати босые ноги.

— Не хочется.

— А я буду. Скоро вестовой принесет… Ну, что у тебя? Только говори потише: Голованов недавно уснул, а стена между нами, сам знаешь, звуконепроницаемая. — Он ткнул пальцем в полог палатки.

— Собственно говоря, я ошибку нашел… Плохо мы дрались под Лунинцом…

— Эй, Ясенев! — раздался из соседней палатки голос Голованова. — Кто там у тебя?

— Козлов зашел, Борис Павлович. Покой потерял после Лунинца.

— Вот это хорошо! Пусть говорит погромче!.. Хотя подождите. Я — мигом!

Скоро в палатку вошел Голованов. В отличие от Ясенева, он был одет так, словно и не собирался ложиться.

— Ну, выкладывай, — сказал он, положив на стол фуражку и проверяя рукой пробор в волосах. — Не красная девица, а по ночам не спишь, томишься.

Козлов сбивчиво рассказал о своих сомнениях и выводах. Ясенев внимательно слушал его, а Голованов неопределенно хмыкал, дергая плечом.

— Извечная причина — плохая связь армии и флота! — сказал он, как только замолчал Козлов.

— А я считаю, что Козлов прав! — моментально заявил Ясенев. — Связь была плохая!

— Ну, ну…

— Не плохая, а… недостаточная, — поправился Ясенев. — Однако Козлов прав, подымая этот вопрос, и я не вижу причины фыркать!

Козлов меньше всего желал поссорить между собой Голованова и Ясенева и сейчас.

— Не понимаю, чего ты кипятишься? — пожал плечами Голованов. — Козлов, конечно, прав. Ведь связь между частями — первейший залог успеха. Знали мы об этом? Знали. Так в чем же дело? Установили личный контакт с армейским начальством и успокоились, передоверили остальное офицерам связи… Впредь будет так: командиры наших частей сами лично будут договариваться с командирами соответствующих армейских частей. И не спорь! Я тоже ночей не спал, пока пришел к этому решению, и таков мой приказ!

— Не понимаю, чего ты кипятишься? — воспользовался Ясенев моментом и ввернул шпильку: — Мы все за то, чтобы было лучше, выгоднее для нас!

Потом пили чай, и Козлов с удивлением наблюдал за Головановым, который как-то вдруг сразу предстал перед ним не требовательным начальником, а простым, душевным человеком.

— Значит, вы сегодня же отправитесь к соседям и договоритесь обо всем, — сказал Голованов, вставая. — Относительно катеров — молчу. С Норкиным вы, по-моему, хорошо спелись.

— Почему с Норкиным? Он на подходе? — не пытаясь скрыть радости, воскликнул Козлов.

— Ждем сегодня, — ответил Голованов, надел фуражку и снова превратился в строгого, требовательного начальника.

Козлов козырнул, четко повернулся и вышел из палатки.

Небо на востоке чуть розовело. Начинался новый день военной страды.

2

Неизвестно от кого матросы узнали о прибытии гвардейского Бобруйского дивизиона, но факт остается фактом; едва из-за мысочка показался острый приподнятый нос головного бронекатера, как кто-то крикнул: «Идут!» — и берег сразу ожил. Из землянок и палаток, в которых размещались штаб и госпиталь, с катеров, спрятавшихся под ветвями кустов, с барж, казалось бы заброшенных, забытых и доживающих свой век в этой непролазной глухомани, хлынул на берег людской поток. Зеленые гимнастерки морской пехоты перемешались с темно-синими фланелевками матросов.

Впереди, несколько в стороне, стояли Голованов и Ясенев. Робко, стараясь спрятаться за чужие спины, жалась к Наталье Катя.

— Пойдем вперед, Катька? Ну чего ты в меня вцепилась? — шипела Наталья.

— Ой, не могу, Натка!

— Я одна пойду!

— Ой, Натка…

И Наталья осталась. С Катей вообще что-то странное происходит в последние дни. Она то сидит часами, задумчиво глядя перед собой и улыбаясь неизвестно каким видениям, то вдруг начинает реветь, прятаться от людей. Или взять сегодняшний день. Катя встала раньше солнца, заправила постель, умылась и, напевая, долго копошилась перед зеркалом. Она сменила не одну прическу, наклоняла берет то в одну, то в другую сторону, пока не закрепила его шпилькой на самой макушке. Такой веселой, жизнерадостной она была до тех пор, пока не раздался этот крик: «Идут!» Тут Катя побледнела, как-то сразу увяла, ушла к себе в палатку и бросилась на койку. В палатке Наталья и нашла ее, заставила встать и пойти к реке.

Теперь опять трясется, норовит сбежать. Вот уж никогда не думала, что Катька такая трусиха!

Катера быстро приближались. Они шли как в бой: все люки задраены, с пушек и пулеметов сняты чехлы, на палубах ни души. Вот на головном по фалам поднялись к рее три темных комочка. Еще мгновение — и, как цветы в старых сказках, они распустились, затрепетали, радуя глаз пестрой расцветкой.

— Просит разрешения подойти к берегу, — доносится из группы офицеров.

— Дайте «добро», — говорит Голованов. Матрос-сигнальщик пробивается вперед, разворачивает красные семафорные флажки и пишет ими непонятное Кате слово. На катерах Норкина лязгают откинутые люки, из кубриков и башен вылезают матросы, разбегаются по боевым постам и замирают. Еще мгновение — и, повернув все разом, катера подходят к берегу, стопорят моторы.

— Подать швартовы! — отчетливо звучит первая команда.

Стальные тросы летят на берег, их подхватывают матросы, накидывают на ломики, вбитые в землю, или обвивают вокруг стволов деревьев.

Упал на берег легкий трап. Норкин, чуть коснувшись его ногой, спрыгнул с катера, подошел к Голованову и отрапортовал. Катя не слыхала его слов, да она бы и не поняла их. Она всматривалась в дорогие ей черты лица. От нее не укрылись ни морщинки, бегущие от глаз к вискам, ни давно не стриженные волосы, зачесанные за уши. Ей казалось, что у Михаила усталый, недовольный вид.

— Подробности доложишь потом, — сказал Голованов, протягираяруку. Голос адмирала прозвучал сухо, официально. Норкин удивился и посмотрел на Ясенева. Но и тот смотрел на Норкина словно на чужого, незнакомого человека.

Норкин обиженно поджал губы и нахмурился. Что ж, он тоже может быть только строго официальным.

Голованов почти час лазил по катерам, осмотрел все заделанные пробоины, беседовал с матросами, проверял записи в журналах боевых действий. Он сейчас больше походил не на командира бригады, который рад прибытию своей лучшей боевой части, а на привередливого поверяющего.

Ясенев словно сторонился Норкина, избегал оказаться с ним рядом. Он завладел Гридиным, беседовал с ним, читая боевые листки, и к Норкину обратился лишь один раз, когда уже уходил:

— Сегодня у меня в палатке ровно в двадцать заседание партийной комиссии. Вам с Гридиным явка обязательна. Ваш вопрос разбираем.

— Есть, явиться ровно в двадцать, — машинально ответил Норкин и козырнул, глядя в спину удаляющегося начальства.

Начальство ушло, и на берегу около катеров стало еще оживленнее. Вокруг Норкина толпились Чигарев, Чернышев и многие другие офицеры. Михаил скрывая нетерпение, отвечал на поздравления, бросал ничего не значащие вежливые слова, хотя ему очень хотелось побыть одному, разобраться в случившемся. Почему его вызывают на парткомиссию? Чем объяснить холодность и мелочную придирчивость Голованова и Ясенева? Кажется, не заслужил такого приема.

А кругом толпятся люди, и нельзя командиру дивизиона обнажать перед ними свою душу. Вот и улыбается Норкин, стараясь не глядеть в лицо собеседника.

— Михаил Федорович! Да уделите вы мне в конце концов пять минут! — нетерпеливо просит Чернышев.

— Слушаю, Василий Никитич, слушаю. У вас никак брюшко выросло?

— У кого есть точные цифры? Кто мне скажет, сколько и чего надо?

Лицо у Василия Никитича радостное и в то же время озабоченное. Норкин, поддавшись необъяснимому порыву, чуть привлек Чернышева к себе и сказал просто, с затаенной грустью:

— Многое необходимо, Василий Никитич… На тебя надежда.

Впервые Норкин так откровенно признался Чернышёву в том, что ценит его, и Василий Никитич, немного взволнованный, забыв, что еще вчера называл Норкина сумасшедшим, уже спешит в тыл бригады. Он хочет, пока не налетели другие, попробовать вырвать кое-что с центральных складов.