Парковая зона - Аркадий Макаров

Проходящий мимо человек испугано отшатнулся, когда сверху, из поднебесья, визжа и кувыркаясь, что-то живое упало ему прямо под ноги и, мерцая в лунном свете золотом шелковистого меха, скрылось в траве, прихваченной морозцем.

Чудом спасшийся хомячок, дрожа от боли и страха, нырнул снова в свое огороженное пространство, в сырость и плесень.

Но смерть уже жила в нем.

А человек, остановившись, долго смотрел в небо, но там, кроме редких звезд, ничего не увидел и, вздохнув, полез в карман за куревом.

Иван Захарович Метелкин долго кружил по парковой зоне, и только теперь пришел в себя от дневных кошмаров.

Луна, зацепившаяся за остроугольный излом крыши, теперь была похожа на щекастую рожу клоуна, густо размалеванную белилами, и Ивану стало жутко от этого мертвого, застывшего в страшной и безжизненной гримасе, обнаженного лика.

Застывший свет проникал в каждую пору, выворачивая Метелкина наизнанку перед невозмутимой природой. Высота и глубина слились в холодном и мертвом поцелуе, касаясь своим ледяным дыханием плачущего Метелкина. И жизнь, и он сам были теперь похожи на сломанное дерево под равнодушным небом.

Что-то неотвратимое и грозное поселилось в нем, высасывая его мозг и волю.

Свет, глубокий, как морская вода, заливал застывшие в судороге деревья, и трудно было поверить, что под их холодной и, казалось бы, неживой кожей уже начинал бродить весенний сок, и скоро, совсем скоро, от томительного напряжения лопнут, взорвутся жизнью на этих ветвях почки, и соловьиная песня поселится в них, чтобы проходящий мимо человек, вспоминая свою молодость, вздохнул и сказал: «Ах, соловьи!»

А в стороне, на фоне бледнеющих от лунного света звезд, стелился по небу дым из высокой черной трубы.

Над парковой зоной еще чернела и смрадно курилась свеча дьяволу…

Эпилог

Иван Метелкин перед милицией теперь стал не просто робеть, а по-настоящему паниковать, да так, что завидев стража порядка, старался обойти его стороной.

Никаких дел иметь с представителями, как ему казалось, грозного и карательного органа, который, случись что, вряд ли его, Метелкина, защитит, он никак не хотел. Какой ему резон от этих людей в скучной и мешковатой форме, невзрачной, как сама его жизнь?

Синие галифе и такой же синий и тесный, как броня, мундир, окантованный красным шнуром, яркая, как срезанный арбуз, фуражка – все это ушло в коммунистическое прошлое, жестокое и прекрасное, как сама Иванова молодость.

Серый цвет, цвет праха и пыли, пришедший на смену синему с красным, не мог убедить Метелкина в объективности и безобидности милицейских намерений. Иван хоть и не попадал к ним в объятия, тесные, как гробовой приют, но со времен давних помнил, что там могут пришить подошвы к любой обуви, а если потребуется, то пришьют и к голой стопе. Была бы необходимость, за дратвой дело не станет.

Однако случай встретиться с данными органами Метелкину все-таки неожиданно представился, после тихого застолья у его друга, такого же обывателя, как и он сам.

И, надо заметить, причина, нет, не для знакомства с милицией, а для хорошей выпивки, была самая уважительная – его товарищ уходил на пенсию.

Работа на вредном производстве мелкодисперсных красителей преждевременно освободила его от унизительного труда без заработанной платы и представила счастливую возможность получать ежемесячно (невиданное дело!) свои гарантированные, хоть и небольшие, но деньги.

Иван Захарович Метелкин страшно завидовал товарищу: вот уж повезло так повезло человеку! Пятьдесят лет – и он уже на пенсии! Ничего, что зубов во рту, как у младенца, и вместо волос на голове – одуванчик белый, но зато какое блаженство быть хозяином своего времени!

А времени у Метелкина всегда не хватало: вечная зачумленная круговерть и бестолковщина монтажных площадок, где Иван числился сначала слесарем, потом мастером, потом, наконец, прорабом.

Прораб на монтаже хоть и начальник, но нередко вкалывает и за бригадира, когда тот находится в загуле, и за нормировщика, и за кладовщика, иначе на такой работе не удержишься.

Так и кружиться бы ему еще лет десять-пятнадцать, если бы не перемены.

А перемены в России всегда к худшему.

Монтажное дело сразу как-то стало ненужным. На рабочих площадках уже не было слышно того зычного и упругого русского мата, говорившего о здоровье нации и творческом подъеме. Сразу стало грустно и скучно. На работу ходили больше по привычке, чем по нужде. В бухгалтерии денег все равно не было, да и за работу никто не спрашивал.

Начальство сразу забыло о своем высоком предназначении и, оглядываясь на центр, занялось растаскиванием по своим норам социалистической собственности в особо крупных размерах, не стесняясь ни своей совести, ни карательных органов, которые, по стороннему наблюдению Метелкина, никак не желали вникать в суть открытого обворовывания народа.

Может, им, то есть этим самым органам, установка сверху дана такая – не трогать своих, да и чужих не задевать? Молоти свою копну для навара! А народ он и есть народ – ему сколько не дай, он или пропьет, или потеряет. Не привык народ к достатку, что тут поделаешь?

Кремлевские стены высоки, за ними ничего не слышно. Горько стало Ивану Захаровичу, плюнул он на свое родимое производство и подался на вольные заработки – на случайные, на шабашные. Приходилось делать всякое. А куда деваться? Жить-то надо!

Так вот Иван и крутился с темна и до темна. После парковой зоны с деньгами полегче стало. Шабашит Иван. Руки у него от плеч растут, да и глаз, как ватерпас. Богатеям особняки помогает возводить. Новая буржуазия хоть и прижимистая, но за работу платит вовремя и не бартером, а рублями – дешевыми, да настоящими.

Бьется Иван Захарович, колотится, семью кормит.

А вот другу повезло. Тот без семьи живет. Как устроился на химкомбинат, так жена, после двух-трех месяцев его работы, сразу почему-то ушла, хотя этот самый Иванов друг спиртного в рот почти не брал, деньги всегда носил домой, а от женщин стыдливо отводил глаза. И вот живет он теперь вольным холостяком: ни перед кем не отчитывается и никому не должен. А Иван все крутится и крутится, все крутится и крутится! Все горб гнет. Жене вечно не хватает денег: то шуба износилась, то зубная паста кончилась. Правда, вторая дочь – умница, в институте красный диплом норовит получить, но для этого теперь ума мало, деньги профессорам тоже нужнее чести…

Вот и пропустил Иван на этом грустном мальчишнике, может, немного лишнего, завидуя предстоящей свободе своего товарища, заодно и радуясь за него.

Запозднился Иван у друга, загулялся. Домой идти не хочется. Откинулся на спинку стула, кайф ловит. На столе закуска хоть и не богатая, но питательная: колбаса вареная, селедочка в рассоле, картошка уже нынешнего урожая, сало. Какая же выпивка без сала! Ну и лучок, конечно, кольцами на тарелке разбросан, и бутылочка еще не вся опорожнена. Водичка минеральная пузырьками прыскает.

И хорошо так Ивану – век бы сидел, не двигался.

Но, как говорится, хорош гость, который вовремя уходит. Вот и ему пора уже двигать восвояси. Наломался за день, да и водочка подействовала – в сон манит, расслабляет.

Расцеловались они с другом, и Ивана подхватила промозглая русская осень, неряшливая и грязная: то ветер с дождем, то дождь с ветром.

Нехорошая осень.

Наверное, никогда матушка-Россия от грязи не отвыкнет – засеют газоны травой, а к осени уже перемесили: или люди в обход идти никак не хотят, или машина из кювета юзом по тому газону протащится. Глядишь, к весне опять траву сеять придется…

Пересек Иван рынок, и – на остановку, троллейбус ждать. А троллейбусы, как известно, в нужный момент никогда не приходят.

Стоит мужик, вжал голову в плечи. От назойливой, докучной погоды воротником заслонился. Холодно.

Теперь почему-то сразу к семье потянуло. Жена попилит-попилит, да и мягким бочком согреет. Кровать тесна, а женское тело просторное, теплое. Пусть дочь еще не замужем, пусть учится, так оно, может, и к лучшему. Чем зятя-бездельника кормить. Они вон нынче какие: в показуху играют, секс-эротику практикуют, где не попадя, машину-иномарку подавай, квартирой обеспечь. Живут по принципу – «ты, работа, нас не бойся, мы тебя не тронем». От такого зятя сам в общежитие сбежишь…

– Что, дядек, притомился? – щелкнуло Ивана по ушам бесцеремонным вопросом.

Метелкин встрепенулся, в себя пришел. Глядит, а перед ним, как ванька-встанька, милиционер вырос, рука дубиночкой поигрывает, в плечах сила налита. Стало как-то нехорошо Ивану, засмущался, заерзал руками по карманам. Стоит, оправдывается.

А милиционер, то ли от скуки, то ли пытливый такой, все пристает: откуда да чего, да куда путь держишь?

Пока разговаривали – то да сё, вот и машина подкатила. На крыше голубой стакан с денатуратом крутится.

– Садись, гражданин, подвезем!

Не поверил Иван, но обрадовался. Видать, зря он плохо думал о своей милиции, она, оказывается, взаправду нас бережет.