Сломанный капкан - Женя Озёрная

взять это за правило.

Появились и другие способы держать её в узде — и даже бить было надо не всегда. Достаточно было лишь того, чтобы она помнила: он это может. И сделает, если она ещё раз — ещё раз! — перейдёт за черту, переходить за которую не стоило.

Достаточно было, чтобы она понимала: она теперь в его власти. И чтобы другие видели, что это правда. Другие в университете, где она больше не училась и куда приходила только ради него самого, видели, как он целует её, как лежит его рука на её заднице. Знали — и считали их красивой парой.

Эта пара была бы красивее, если бы у неё не было синяков под глазами. Если бы она не ходила, вся скривившись, и если бы вспомнила про свои платья, заброшенные комком в дальний угол шкафа ещё поздней осенью.

Но, может, тем было и лучше: никто на неё такую не посмотрит, и это лишь укрепляет его власть. И даже если иногда он позволяет ей улизнуть, с поводка она не срывается и живо приходит обратно. А если будет дурить, то долго это всё не продлится — пусть валит к своей матери и сидит у неё на шее. Пусть там сами разбираются, а он не будет больше страдать этим бредом, который так глупо называется «отношения».

Он начисто вышвырнет весь оставшийся её хлам из своей комнаты, починит калитку, которую она вечно ломает, и вернётся к языку Си.

* * *

Хотя, к её чести, хлама становилось всё меньше и меньше — она отвозила его к матери. Но только в этом и был толк: холодильник всё чаще и чаще оставался чуть ли не пустым. С тех пор как Артём ушёл с работы, они договорились, что её мать будет давать больше денег, но денег не прибавилось. Даже наоборот — экономить приходилось всё сильнее и сильнее. Он брал с полки магазина дешёвые товары в аляпистых упаковках, давился печеньем со вкусом пальмового масла и думал о том, что перестать покупать всякую дрянь стоило ещё в Новый год. Но он не мог.

— Тебе что-то не нравится? — спросила она однажды, глядя на то, как он выполаскивает рот после чаепития.

— Да мне вообще всё нравится, — ответил Артём, закончив.

Они с бабушкой никогда не жили так плохо.

— Мне нужны две тысячи, которые у тебя на карте, — продолжил он, выйдя из ванной и отправившись в комнату, чтобы одеться. — Я в магазин хотел сходить.

На следующий день ей исполнялось девятнадцать.

В ответ последовало молчание. Судя по звуку её шагов, она зашла в ванную, а потом притихла, похоже, разглядывая свои прыщи в зеркале. Мерзко было заставать её за этим занятием, и теперь подходить к ней не стоило.

Так что Артём, надев джинсы и свитер, присел в кресло и стал ждать, пока она выйдет и даст ему карту. В кармашке её рюкзака, где эта карта обычно лежала, он нашёл только потрёпанные сто рублей. Опять куда-то переложила — сама потом будет искать и ныть.

Она всё не выходила и не выходила и, судя по тишине, наступившей в ванной, вообще не двигалась. Такое с ней тоже бывало — она могла стоять у зеркала и тупо глядеть на своё отражение, как будто не понимая, кто она такая и зачем живёт. Эта привычка тоже вызывала отвращение — тем более теперь, когда он снова ждал её, а она молчала и задерживала дело. Скоро у офисного планктона кончится рабочий день, и на кассах соберутся очереди — а она сама же спросит потом, почему он так долго пробыл в магазине.

Могла бы и поблагодарить, в конце концов, за то, что он вызвался сам сходить за продуктами. Но она никогда не ценила его шагов навстречу, потому что жила в каком-то своём, только ей ведомом мире, куда, похоже, переместилась и сейчас. В ванной всё так же не раздавалось ни звука.

— Ты там уснула?

Тишина.

Артём встал, прошёл через веранду и распахнул приоткрытую дверь ванной. Она сидела на бортике и плакала, только теперь уже не беззвучно. Всхлипы сотрясали её тело и делали её ещё более нелепой, чем обычно. Она размазывала слёзы по щекам, потом той же рукой бралась за бортик ванны, и рука с мерзким скрипом соскальзывала.

— В чём дело? — смягчился Артём. — Достань мне карту, и я пойду. Потом поговорим.

Она продолжала плакать, глотая немалую часть слёз — у неё после этого всегда воняло изо рта, — и ничего не отвечала.

— Мир. — Нужно было попытаться привести её в чувство. — Мне это надоело. Время идёт. Давай карту.

Она встала с бортика, в последний раз всхлипнула и еле-еле нашла на веранде свой рюкзак. Достала карту теперь уже из внутреннего кармана и молча её вручила. Можно было идти в магазин.

* * *

В очередь он в тот день всё-таки встрял. Стоял рядом с полной корзиной и то и дело толкал её ногой по полу, когда кассирша заканчивала обслуживать очередного покупателя и нужно было продвигаться вслед за остальными. Казалось, он вот-вот умрёт от пикания на кассе, от тяжести пуховика и от жары, когда наконец приложил карту к терминалу и увидел… отказ.

Артём попробовал ещё раз, и ничего не менялось. Кассирша попросила его отойти в сторону и не задерживать других людей, а у него по спине всё сильнее и сильнее тёк пот.

Возьми трубку, возьми же трубку.

Она ведь говорила, что там есть две тысячи, и он всё подсчитал, чтобы уложиться. Уж у кого-кого, а у него с математикой проблем не было — в отличие от некоторых.

А что, если она потратила их — и забыла?

Или вообще врёт?

Возьми трубку, возьми трубку и не дури.

Но в трубке звучали только гудки. Проходящие мимо люди задевали его своими пакетами и толкали. Какой-то ребёнок увёл из его корзины конфеты, которые предназначались ей, а мать даже не сделала ему замечание, словно так и было надо.

Простояв у окна с шуршащими