КГБ - Олег Гордиевский

«Рано или поздно (Японии) неизбежно придется столкнуться с СССР… Чем скорее начнется советско-японская война, тем лучше для нас. Мы должны понимать, что с каждым днем ситуация становится все белее выгодной для СССР. Если говорить коротко, я надеюсь, что власти примут решение о проведении быстрой войны с Советским Союзом и начнут проводить соответствующую политику».

Неудивительно, что в Москве опасались, как бы «маньчжурский инцидент» не стал прелюдией к нападению на Советский Союз, к которому призывал Касахара. Еще большую тревогу вызвали слова Хироты, посла Японии в СССР, сказанные им в беседе с находившимся с визитом в Москве японским генералом и процитированные в другой перехваченной и расшифрованной японской телеграмме:

«Отложив в сторону вопрос, стоит или нет Японии воевать с Советским Союзом, можно сказать, что имеется необходимость проводить жесткую политику по отношению к Советскому Союзу с намерением начать войну с СССР в любой момент. Целью, однако, должна быть не защита от коммунизма, а скорее оккупация Восточной Сибири.»

Весной 1931—32 гг. Москва пережила еще один приступ страха перед войной с Японией. Секретариат Коминтерна сурово отчитал иностранных товарищей за то, что те не сумели уловить «глубокую связь между нападением Японии на Маньчжурию и подготовкой к великой антисоветской войне». В феврале 1932 года секретариат Коминтерна потребовал от входящих в организацию партий немедленных действий по организации саботажа производства и отправки оружия для Японии:

«Требуется немедленная мобилизация масс, главным образом для того, чтобы помешать транспортировке оружия и военных грузов, направляемых в Японию по рельсам всех капиталистических железных дорог и из портов всех капиталистических стран».

Москва встревожилась настолько, что в марте 1932 года сделала весьма примечательное заявление: «В наших руках находятся документы, написанные официальными лицами, представляющими самые верхние слои военных кругов Японии и содержащие планы нападения на СССР и захвата его территории». Что было еще более примечательно, «Известия» поместили дешифрованные места из перехваченных японских телеграмм, где содержалось предложение Касахары провести «быструю войну» и призыв Хироты к оккупации Сибири.

Готовность Москвы опубликовать это драматическое свидетельство японской угрозы объяснялась, по крайней мере частично, получением ею сведений, согласно которым в Японии стало известно, что японские дипломатические коды и шифры были рассекречены советской службой перехвата. В 1931 году уволенный дешифровщик кодов американец Герберт Ярдли опубликовал сенсационные мемуары, в которых рассказывал, что «Черная камера» Соединенных Штатов нашла ключ к японской дипломатической почте. Немедленно начался дипломатический скандал. Министр иностранных дел Японии публично обвинил Соединенные Штаты в «супружеской измене», заключавшейся в перехвате японских сообщений на конференции в Вашингтоне десятью годами раньше.

Весной 1932 года Касахара, чей призыв к «быстрой войне» так встревожил Москву годом ранее, был назначен руководителем русской секции Второго управления японского Генерального штаба. Его преемник в должности военного атташе посольства в Москве, Торасиро Кавабе, сообщал в Токио, что русско-японская война стала «неизбежна». Касахара ответил, что военные приготовления закончены: «Война с Россией необходима Японии для укрепления Маньчжурии». В течение нескольких последующих лет главной задачей для советских дешифровщиков, так же как и для агентов Зорге, стало наблюдение за опасностью нападения со стороны Японии, опасностью, которая так и не материализовалась в реальные действия.

Возможно, главным успехом радиоразведки в середине тридцатых годов было подслушивание продолжительных переговоров, проведенных в Берлине бароном Иоахимом фон Риббентропом и японским военным атташе (впоследствии послом Японии) генералом Хироси Осимой и закончившихся подписанием немецко-японского антикоминтерновского пакта, о чем было официально объявлено 25 ноября 1936 года. Немецкое посольство в Токио, посвящавшее Зорге в большую часть своих секретов, имело лишь отдаленные сведения о ходе переговоров. Благодаря радиоразведке Москва получала более оперативную информацию. Весной 1936 года агент советской разведки в Берлине, которого курировал резидент НКВД в Нидерландах Вальтер Кривицкий, получил доступ к кодовой книге японского посольства и к содержащимся в ней шифрам по немецко-японским переговорам. «С тех пор, — похвалялся Кривицкий, — вся переписка между генералом Осимой и Токио регулярно проходила через наши руки». Телеграммы, которыми Токио обменивалось со своим посольством в Москве, расшифровывались в объединенном подразделении перехвата и дешифровки НКВД/Четвертого Управления и, несомненно, служили дополнительным источником разведывательной информации о ходе переговоров.

Опубликованный вариант антикоминтерновского пакта представлял собой не более чем обмен информацией о деятельности Коминтерна и о сотрудничестве в области профилактических мер. Однако в секретном протоколе говорилось, что в случае если любая из подписавших сторон станет жертвой «неспровоцированного (советского) нападения или ей будет угрожать нападение», то обе стороны немедленно проведут совместные консультации по вопросу о дальнейших действиях и ни одна не сделает ничего для того, чтобы «облегчить положение СССР»: уклончивая формулировка, в которой Кремль легко мог усмотреть более зловещие намерения. Уже через три дня после опубликования антикоминтерновского пакта комиссар по иностранным делам Литвинов объявил на съезде Советов:

«Что касается опубликованного японско-германского соглашения… это всего лишь прикрытие для другого соглашения, которое обсуждалось и парафировалось одновременно и которое не было опубликовано и не предназначено для публикации. Я заявляю, с полным чувством ответственности за то, что говорю, что именно выработке этого секретного документа, в котором слово коммунизм даже не упоминается, были посвящены пятнадцать месяцев переговоров между японским военным атташе и немецким супердипломатом».

В своем выступлении Литвинов не назвал источника информации о секретном протоколе, однако в ней содержится любопытное указание на факт дешифровки кодов: «Неудивительно, что многие считают, что германско-японское соглашение было написано специальным кодом, в котором слово антикоммунизм означает нечто совершенно иное, чем словарное значение этого слова, и что люди расшифровывают этот код разными способами». За помощь советской радиоразведке Кривицкого представили к награждению орденом Ленина, который он получил после бегства в Советский Союз осенью следующего года.

Успеху в работе по дешифровке британских дипломатических кодов и шифров в середине тридцатых годов объединенное подразделение ОГПУ/Четвертого Управления по радиоразведке во многом обязано помощи агентурной разведки. Первое внедрение ОГПУ в Форин Оффис стало результатом явления, получившего в разведывательном деле название «случайно вошедший». В 1929 году Эрнест Холлоуэй Олдхам, шифровальщик Управления связи Министерства иностранных дел Великобритании, находившийся в тот момент в Париже с британской торговой делегацией, пришел в советское посольство, представился как Скотт и попросил, чтобы его принял военный атташе. Вместо этого он был принят офицером ОГПУ Владимиром Войновичем, представившимся как «майор Владимир». Олдхам заявил, что работает в Форин Оффисе и принес с собой британский дипломатический шифр, который и предлагает купить у него за две тысячи долларов США. Войнович взял шифр и исчез с ним в соседней комнате, где шифр сфотографировали. Возможно, подозревая провокацию, Войнович вернулся к ожидавшему Олдхаму, разыграл возмущение, бросил шифр на колени Олдхаму, обвинил его в мошенничестве и выгнал из посольства.

Дешифровщики объединенного подразделения по радиоперехвату ОГПУ/Четвертого Управления определили достоверность шифра, принесенного Олдхамом. Центр сделал Войновичу выговор за то, что тот не заплатил «Скотту» деньги и не установил с ним связь; приказал выдать тому две тысячи долларов и настоял на повторном контакте. К стыду Войновича, офицер ОГПУ, следивший за Олдхамом, когда тот возвращался домой, записал неверный адрес и не смог найти его. Потребовались долгие усилия Ганса Галлени, нелегала ОГПУ в Голландии, известного среди своих агентов как «Ганс», прежде чем Олдхама нашли в Лондоне в 1930 году. Однажды вечером Галлени остановил Олдхама на Кромвель-роуд на его пути с работы домой, назвал по имени и обратился к нему с короткой заранее заготовленной речью: «Я сожалею, что мы не встретились в Париже. Я знаю о серьезной ошибке, совершенной майором Владимиром. Он отстранен от работы и наказан. Я пришел, чтобы отдать Вам то, что по праву Вам принадлежит.» С этими словами Галлени сунул в руку Олдхаму конверт, пересек дорогу и исчез в толпе служащих. Прохожие, видевшие, как Олдхам схватился за грудь и как у него подогнулись колени, пришли ему на помощь. Олдхам смущенно пробормотал слова благодарности, взял себя в руки и отправился восвояси. Открыв дома конверт, он обнаружил в нем две тысячи долларов и инструкции по следующей встрече с Галлени. Имеются сведения, что Олдхам направился на это рандеву с намерением прекратить контакт с ОГПУ. Однако Галлени удалось уговорить его снова взять деньги и предоставить новую информацию о шифрах Форин Оффиса, режиме безопасности и о коллегах по Управлению связи. Хотя Галлени старался поощрять Олдхама, приглашая его с женой в дорогие рестораны, напряжение . двойной жизни оказалось непомерным. В сентябре 1933 года Олдхам был найден в бессознательном состоянии на полу в кухне своего дома на Пемброк Гарденс и срочно доставлен в больницу. Однако в больницу он прибыл уже мертвым. Расследование показало, что Олдхам, находясь «в ненормальном психическом состоянии», покончил жизнь самоубийством посредством «удушения светильным газом». Галлени вернулся на континент.