Поправки - Джонатан Франзен

И он пролился, обильно и славно. Обильно и славно, обильно и славно.

Они все еще лежали обнаженные в половине десятого утра, во вторник, когда на ночном столике Кэролайн зазвонил телефон. Услышав голос матери, Гари был поражен – поражен реальностью ее присутствия в жизни.

– Я звоню с парохода! – возвестила Инид.

В первую минуту, пока Гари не сообразил, как дорого стоит звонок с корабля, а стало быть, новости хуже некуда, совесть шепнула ему, что мать звонит, потому что знает: он ее предал.

В море

Двести часов, темнота, чрево «Гуннара Мирдала» – вокруг старика вода поет таинственную песнь в металлических трубах. Пароход режет черные волны к востоку от Новой Шотландии,[48] слегка покачиваясь в горизонтальной плоскости, от носа до кормы, словно мощная металлическая конструкция все-таки не вполне надежна и одолеть жидкую громаду волны может, лишь разрубив ее насквозь, словно остойчивость судна зависит от того, как быстро оно проскользнет сквозь морские кошмары. Там, внизу, иной мир – вот в чем беда. Иной мир, у которого есть объем, но нет формы. Днем море – голубая поверхность и белые барашки, бросающие вызов штурманам, однако вполне реальные и понятные. А вот ночью разум устремляется вниз, в податливое, пугающе сиротливое ничто, по которому плывет тяжелый стальной корпус, и в дрожи этого движения видятся искаженные сетки координат, становится ясно, что в шести морских саженях от поверхности человек исчезает навсегда, безвозвратно.

На суше нет вертикали, нет оси z. Там все реально, все осязаемо. Даже в лишенной ориентиров пустыне можно упасть на колени, стукнуть по земле кулаком, и почва не расступится. Конечно, у океана тоже есть осязаемая поверхность, но в любой точке этой поверхности можно провалиться и, провалившись, сгинуть.

Трясет и качает, качает и трясет. Остов «Гуннара Мирдала» дрожит, беспрестанно вибрируют пол, и койка, и березовые стенные панели. Синкопированный тремор неотъемлем от судна, он постоянно нарастает и так похож на симптомы «паркинсона», что Альфред искал его источник в себе самом, пока не услышал жалобы других пассажиров, помоложе и поздоровее.

Он лежал в состоянии почти-бодрствования в каюте В-11. Бодрствуя в металлической коробке, которая качалась и дрожала, в темной металлической коробке, движущейся неведомо куда сквозь ночь.

Иллюминатор отсутствовал. За каюту с иллюминатором пришлось бы доплачивать несколько сот долларов, и Инид рассудила: поскольку каюта предназначена главным образом для сна, с какой стати выкладывать такие деньги за иллюминатор?! Она глянет-то в него, дай бог, раз шесть за всю поездку. Пятьдесят долларов за один взгляд!

Сейчас она спала, очень тихо, словно притворялась спящей. Сон Альфреда – симфония присвистов, храпа, пыхтения, этакий эпос, построенный на аллитерации «с» и «s». Сон Инид бальше походил на хайку, она часами лежала вытянувшись, а потом распахивала глаза, будто ее включили, как лампочку. Бывало, на рассвете в Сент-Джуде, в ту долгую минуту, когда секундная стрелка описывает последний круг, прежде чем раздастся звонок, во всем доме двигались только глаза Инид.

В то утро, когда был зачат Чип, ее сон лишь с виду казался притворным; вот в другое утро, семь лет спустя, когда они сотворили Дениз, она и впрямь прикидывалась. К среднему возрасту Альфред стал падок на такие невинные уловки. Десяток с лишним лет супружеской жизни превратили его в испорченного цивилизацией хищника, о которых рассказывают в зоопарках, в бенгальского тигра, который забыл, как убивать, в обленившегося льва. Чтобы привлечь его внимание, Инид должна была прикидываться инертным, безобидным предметом. Стоило ей потянуться к мужу, закинуть ногу ему на бедро, он отталкивал ее, отворачивался; если она выходила из ванной неодетая, он отводил глаза, следуя золотому правилу мужчины, который терпеть не мог появиться голышом. Лишь на рассвете, при виде замершего рядом белого плечика, хищник отваживался выйти из логова. Неподвижность ушедшей в себя жертвы – она затаила дыхание, она вся перед ним, уязвимая в своем объективном физическом существовании, – провоцирует к атаке. Когтистая лапа ощупывает ребра, плотоядное дыхание касается шеи, и Инид обмякает, якобы обреченно (умирать так умирать), хотя на самом деле эта пассивность вполне продумана, она знает: покорность воспламеняет зверя. Он брал ее, словно животное, и она не возражала: акт совершался немо, насильственно, отчужденно. Она не открывала глаз, оставалась лежать на боку, только слегка изгибала бедро, приподнимала колено, словно ей ставили клизму. Затем, так и не показав жене своего лица, муж удалялся в ванную, мылся и брился, а вернувшись, заставал постель прибранной, на первом этаже уже булькал кофейник. Тем временем Инид в кухне могла воображать, что не муж, а лев мял ее тело или один из тех молодых людей в форме (за которого ей бы и следовало выйти замуж) прокрался к ней в постель. Не слишком счастливая жизнь, но женщина способна питаться самообманом и воспоминаниями о тех первых годах, когда он с ума по ней сходил, глаз от нее не отрывал (да и эти воспоминания со временем каким-то образом превращаются в самообман). Главное – молчать. Не обсуждать соитие, тогда не будет причины отказываться от него до тех пор, пока она опять не забеременеет, а после родов можно будет возобновить эти отношения, лишь бы только никогда о них не говорить.

Инид всегда мечтала иметь троих детей. Чем дольше природа отказывала ей в третьем, тем острее Инид завидовала соседкам. Беа Мейснер – а она толстая и гораздо глупее Инид! – обнималась с Чаком даже на людях; дважды в месяц Мейснеры приглашали няню и ездили на танцы. Каждый год в октябре Дейл Дриблет на годовщину свадьбы устраивал экзотический отпуск для своей Хони, ни разу не пропустил, и у всех многочисленных юных Дриблетов день рождения приходился на июль. Даже Эстер и Кёрби Рут на барбекю поглаживали друг другу изрядно оттопыренные задницы. Нежности этих супружеских пар пугали Инид и повергали в смущение. Умная, толковая девчонка, она сразу же перешла от глажки простынь и скатертей в пансионе своей мамы к глажке простынь и рубашек в доме Ламбертов, но в глазах каждой соседки Инид читала немой вопрос в том, главном, Ал хотя бы дает ей нечто особенное?

Как только новая беременность сделалась явной, появился и ответ на этот невысказанный вопрос. Изменения в ее теле служили неопровержимым доказательством, и Инид столь отчетливо воображала лестные выводы о своей интимной жизни, на которые эти изменения должны были натолкнута Беа, Эстер и Хони, что в скором времени и сама пришла к тем же выводам.

Беременность осчастливила Инид, вскружила ей голову, и она завела с Альфредом разговор на запретную тему. Нет, не о сексе конечно же, не о своей неудовлетворенности и его несправедливости. Но хватало и других тем, не менее опасных, и однажды утром Инид легкомысленно переступила черту и предложила купить акции некоей компании. Альфред ответил: фондовая биржа – штука опасная, лучше оставить ее богачам и праздным спекулянтам. Инид настаивала: акции этой компании все-таки стоит приобрести. Альфред ответил: «черный вторник» он и сейчас помнит, словно это было вчера. Инид настаивала: тем не менее акции надо купить. Альфред ответил: покупать акции этой компании было б крайне опрометчиво. Инид настаивала: давай все-таки купим. Альфред ответил: лишних денег в доме нет, и третий ребенок на подходе. Инид предложила занять денег. Альфред сказал «нет». Сказал «нет» громче обычного и поднялся из-за стола. Сказал «нет» так громко, что медное блюдо, висевшее на стене для украшения, загудело в ответ, и, не поцеловав жену, покинул дом на одиннадцать дней и десять ночей.

Кто бы мог подумать, что крошечная ошибка Инид изменит все?

В августе «Мидленд-Пасифик» назначила Альфреда помощником главного инженера (в его ведении находились пути и строения), и теперь его послали на Восток, инспектировать миля за милей «Эри-Белт-рейлроуд». Тамошнее начальство предоставляло инспектору для разъездов небольшие вагоны с бензиновым двигателем – они сворачивали на боковую ветку и замирали, словно жуки, когда мимо проносились динозавры «Эри-Белт». Как региональная система, «Эри-Белт» в грузоперевозках не выдержал конкуренции с грузовым автотранспортом, а частные легковые автомобили свели на нет пассажиропоток. Хотя его магистральные пути были пока в хорошем состоянии, боковые ветки и подъездные пути дышали на ладан. Альфред просто глазам своим не верил. Поезда тащились со скоростью 10 миль в час по рельсам, кривым, как старая бечевка. Миля за милей – безнадежно провисший Пояс-Белт.[49] Шпалы годились разве что для трамбовки перегноя, костыли в них болтались. Головки анкеров отвалились, их стержни погибали под коркой ржавчины, будто креветки, запекаемые в собственном панцире. Балластный слой давно вымыло, шпалы висят на рельсах, вместо того чтобы служить им опорой. Балки шелушатся, темнеют, словно немецкий шоколадный торт, словно выбритые щеки к вечеру.