«Если», 2001 № 10 - Журнал «Если»

Тосковал ли он по детям, которых отдавал? Мы часто об этом задумывались. У Гершеля не было ни жены, ни собственных детей. Все свое время он посвящал работе и жил в комнатушке позади своей мастерской, совершенно голой, не считая кровати, столика и молитвенника. Он не был стар, хотя по-стариковски горбился и шаркал. Выражение его глаз за толстыми стеклами очков никто не мог прочесть.

Из своей работы он не делал тайны. Он был честен с покупателями, никогда их не надувал: не поил младенцев водой, чтобы сделать тяжелее (как, рассказывают, поступают некоторые мастера по детям). Гершель любого был готов впустить к себе в мастерскую и позволить наблюдать за его работой. В детстве я провел там много часов, глядя на него во все глаза. Приходили и другие мальчишки, а еще девчонка по имени Алина. Там мы чувствовали себя совсем как дома, не то что в других местах.

В мастерской стояла жара, пар столбом. Младенцы были нежными и нуждались в тепле для роста. Первым делом Гершель замешивал тесто. Он разводил порошки и жидкости в большой деревянной лохани, постоянно проверяя густоту состава. Мы не знали, из чего состоит его тесто, и не отваживались спросить, потому что за работой Гершель без умолку распевал молитвы, иногда с закрытыми глазами.

Когда тесто становилось золотисто-розовым и напоминало густотой творог (однажды Гершель позволил нам потрогать тесто, заставив сперва вымыть руки), он принимался его месить. Чудесное было зрелище! Гершель, человек вообще-то хилый, обладал очень мускулистыми руками — недаром он годами месил тесто. Мы любовались кувырканием и танцем теста, тугими канатами мышц мастера, сбегающим по его щекам пЧтом, переглядывались и шептали друг дружке: "Я тоже буду таким, когда вырасту!"

Потом Гершель клал тесто в таз, накрывал его и оставлял подниматься. Когда оно увеличивалось в объеме вдвое, он мял его, заставляя опадать. Так он делал дважды. А потом закатывал рукава, протирал очки и приступал к самому замечательному этапу работы. Своими сильными чуткими руками он начинал придавать тесту форму ребенка, не забывая про молитвы. Он лепил голову, шею, живот и молился о том, чего вылепить не мог: о сердце, рассудке, душе. Он делал руки и ноги, пальчики на руках и на ногах, взбивал щечки. Вскоре перед ним лежало готовое тельце, обсыпанное мукой. Не хватало только ушей: вместо них он оставлял только почки, которым предстояло раскрыться и распуститься при выпекании.

Дальше Гершель клал ребенка на спинку и отправлял в печь. Печи у него были чистые и белые, они круглый год стояли разогретые до 98,6 градусов. При выпекании дети пузырились, покачивались на спинках. Одни становились больше, другие усыхали. Гершель постоянно проверял, как они там, но старался не беспокоить. Спустя девять месяцев (мастер аккуратно соблюдал сроки) он вынимал их из печи — кого за голову, кого за ноги. Ничто не сравнится с видом свеженького младенца, только что из печки, с крохотными ноготками, надрывающегося от крика, пока Гершель проверял, удалось ли его изделие.

Я тоже изделие Гершеля. Потому, наверное, и вышел таким пригожим.

Гершель, правда, клянется, что никак с нами не связан. Мол, он всего лишь приготовил нас для законных родителей, сделал первый шажок на длинном пути. Но нас все равно к нему тянуло. В детстве мы носили ему подарки: кто цветок, кто рисунок. Однажды я принес замерзшую птичку, спрятав ее в рукавицах. Она будет тебя радовать, Гершель. Отогрей ее в своей печке, оживи! Но он грустно покачал головой.

Когда мы с друзьями подросли, то стали таскать ему дрова для больших печей и приглашали к себе домой пообедать. Соглашался он нечасто, потому что предпочитал одиночество. Иногда, правда, мы видели, как он, сидя перед окном, отрывается от молитвенника и наблюдает за нашей возней в снегу.

Любимчиков у Гершеля никогда не водилось. Но я втайне надеялся, что меня он любит хотя бы чуточку больше остальных, что, работая надо мной, он проявил немного больше внимания, рвения. Уверен, другие питали такие же надежды, мечтая, что Гершель вложил в них больше, чем в остальных.

Повзрослев, я стал предвкушать, как Гершель сделает ребенка уже для меня. Но тут пошли неприятности. Тогда мы не знали, что дальше будет еще хуже.

Девочка Алина была очень хороша собой. Примерно моя ровесница, она носила волосы до пояса и сверкала глазенками. Она тоже была делом рук Гершеля, и я иногда с ревностью думал, что это она — его любимица: не стала бы она такой красоткой, если бы он не трудился над ней искусно и тщательно.

Детьми мы играли вместе. Смелая, проворная, она влезала на высокие заборы и кувыркалась колесом. Став постарше, девочка волей-неволей начала носить длинные юбки и прятать волосы, но все равно оставалась той же смешливой Алиной, длинноногой танцовщицей, необузданной цыганкой.

Я мечтал о ней, как все мы. Помню, просыпаясь среди ночи, слышал сонный шепот младшего брата: "Алина!" Всего пятнадцать лет — совсем мальчишка! Я после этого уже не мог уснуть, сжигаемый ревностью: как она смела танцевать в чужих снах?

А потом… Не помню, как это случилось, как тот человек впервые ее увидел. Возможно, забрел в нашу деревню в поисках приключений. Или Алина навещала в городе родственников, и он приглядел ее там. Главное не это, а то, что ему хватило одного взгляда, чтобы захотеть заполучить такое богатство.

Все произошло очень быстро. Разве могла она ему отказать? Он был состоятельным землевладельцем со связями в высоких кругах. А она — девушка из бедной семьи. У него были голубые глаза со стальным отливом и железный оскал зубов. Все вокруг принадлежало ему. Так что у нее не оказалось выбора.

Богатство, могущество! К тому же он, возможно, был красив. Словом, они поженились. Не знаю, хотела она этого или нет. Но она уехала, и мы очень по ней скучали. Сгустились тучи, повалил снег, небо никак не прояснялось. Нас мучили невыносимые кошмары.

А дальше до нас стали доходить слухи. Оказалось, что он жесток. Что на много дней запирает ее одну, даже бьет. Что любит ее не так, как мужчина любит женщину, а так, как любят красивую лошадь хорошей выездки. Чем больше слухов до нас доходило, тем сильнее мы переживали.

Внезапно она вернулась — в длинном плаще, с вуалью на лице. Вместо родительского дома она явилась в мастерскую Гершеля: ворвалась в облаке холода, звякнула о прилавок тяжелым свертком и сказала: "Гершель, сделай мне мужчину".

Она смотрела на него в упор, зная, что он не откажет. Она видела, что он, как все мы, любит ее. Но он не мог пойти на поводу у своей любви, ведь он был ей почти что отцом. И все же он любил и видел сны, и сны его посещали всех мужчин и мальчиков, которых он изготовил, так что все они просыпались ночью и в один голос восклицали: "Алина!"

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});