Черный список - Александра Маринина

Он затравленно кивнул.

– Если ты мне сейчас быстренько все расскажешь, я тебя освобожу, и ты пойдешь дышать свежим воздухом в полное свое удовольствие. Если ты будешь тянуть и мямлить, я потеряю сознание, и тогда тебя уже никто отсюда не выпустит. Ты будешь нюхать сладостный запах пропана до тех пор, пока не сдохнешь здесь вместе со мной. Усвоил?

– Ты сумасшедший? – спросил он, облизывая пересохшие губы. – Чего тебе надо от меня? Чего ты ко мне привязался?

– Теряешь время, Костя. Меня уже подташнивает, кислородное голодание, сам понимаешь. Сколько времени я смогу продержаться, сказать трудно, так что ты поторопись, а то не успеешь и останешься тут загорать. И не вздумай делать вид, что отрубишься быстрее меня. Пока я смогу двигаться, я буду приводить тебя в чувство и ждать, чтобы ты мне все рассказал. Ну как тебе мои условия?

– Вынеси отсюда баллон, идиот, или хоть окна открой, ведь помрем оба, – произнес Заваруев, стараясь говорить уверенно.

– Не-а. – Я покачал головой. – В этом весь смысл. Или мы оба останемся живы, или оба сдохнем. Вот так, без вариантов.

И он стал рассказывать. Я слушал его, борясь с дурнотой и слабостью, голова у меня кружилась даже в сидячем положении, все тело было в испарине, и рубашка прилипла к спине. Сердце колотилось так, что грудь, казалось, ходила ходуном. Но я не шевелился и слушал.

– Милиция давно о них знает, еще с прошлого года, как только они свою агитацию начали проводить. Хотели с ними разобраться, но умные люди подсказали, что не надо трогать пенсионеров, лучше их использовать втемную. Самых активных – трое, главный у них бывший ракетчик, фамилия его Усанов.

– А Сокольник? – спросил я.

– Сокольник – ерунда, в помощниках ходит. Усанов главный запевала. Ненавидит всех до черноты в глазах. И подростков приучает. Клуб, вообще-то, хороший, только эти трое ведут там самые главные кружки, учат обращению с оружием и взрывчаткой, ну и в таком духе… Короче, их пригласили на встречу и наплели, что, дескать, компартия жива и действует в подполье, скоро она станет легальной и вернет обратно советский строй. А пока что есть секретная директива про борьбу с аморалкой и развратом, вообще с коммерцией. Они поверили. Они чему хочешь поверят, совсем из ума выжили. Сначала ребят на мелкие дела посылали, а потом молодняк вкус крови почувствовал, тут уж на них удержу не стало. А детей кто заподозрит? Старики-то опытные, не каждого в свои кружки допускали, проверяли сначала, присматривались, отбирали самых тупых и агрессивных. Олег их прикармливал, деньжат подбрасывал, технику, якобы для кружков, для клуба. Они у него совсем ручные стали. Потом, перед фестивалем, Усанов Олегу сказал, что хочет за издевательства над армией поквитаться. Олег сначала его отговаривал, потом они решили баш на баш. Олегу гостиница нужна была, которую турки строили. Он сам на этом месте хотел строить и потом доход получать, а оказалось, что договор с турками мэр уже заключил. Усанов пообещал стройку остановить и до конца лета еще несколько акций провести для Олега, а тот, в свою очередь, сказал, что поможет с киношниками. Ну вот, так и сговорились…

– Для кого Юрцев все это делает? Кто будет новым мэром?

Заваруев не ответил. Он тяжело дышал, язык у него ворочался с трудом, губы и ногти на руках стали синюшными.

– Ладно, это неважно… Зачем компьютер украли? Хотели, чтобы мы уехали?

– И это тоже… Посмотреть хотели, что она там написала. Узнали, что она материалы о пожаре брала. В материалах нет ничего, сто раз проверяли, но кто-то шепнул, что вроде она ушлая очень, Образцова эта. Вдруг чего увидела, что другие проглядели…

– Кто ее отравил?

– Хозяин.

– Чей хозяин? Твой? Олег, что ли?

– Нет, твой. Вишняков Григорий Филиппович. Он после Усанова второе лицо в этой шайке маразматиков…

Дальше я не слышал. В голове помутилось, я отключился и упал с табуретки на пол. Очнулся от удара и с трудом поднял голову. Перед глазами разбегались разноцветные круги, взгляд никак не фокусировался на Заваруеве. Он чувствовал себя явно лучше, чем я, потому что был моложе и крепче, но у меня было одно преимущество – масса. Я был выше и крупнее. Поэтому я был уверен, что хоть мне и плохо, но продержусь я дольше. Просто я очень устал…

– Чего ты еще хочешь? – Заваруев уже хрипел. – Я все рассказал. Отпусти меня…

– Нет еще. Рано. Вернигору убили?

– Нет, он сам… Хотели, это правда. Но не успели. Пришли к нему, а он лежит на диване, мертвый уже.

– За что его? Чем он им помешал?

– Он догадывался. Актрисе кассету дал, наверное, хотел, чтобы она в Москве показала. Но она все равно в списке была, поэтому за ней следили, момент выбирали… Вот и узнали, что она к Вернигоре ходила. Испугались…

– Как можно сделать, чтобы до конца фестиваля никого больше не трогали? Кому твой брат доверяет?

– Мне… Больше никому.

– Сможешь выкрутиться, если я тебя отпущу?

– Не знаю… Мне плохо…

– Терпи. Значит, так. Игоря Литвака и всех остальных мы увезли, потому что у Игоря заболел сын. Запомнил?

– Да…

– Ты ничего не мог поделать, нас было четверо. Никто ни о чем не догадывается. Никто тебя ни о чем не спрашивал, и ты мне ничего не рассказывал. Приехали, через пятнадцать минут уехали, и все. Запомнил?

– Да… Пожалуйста… Я больше не могу, мне плохо…

– Лисицына и Яковчика не трогать. Дать нам спокойно уехать. Актеров оставить в покое. Ясно?

Его начало рвать. Я с трудом встал на колени, подполз к нему и приподнял его голову, чтобы он не захлебнулся рвотной массой. Желто-коричневая зловонная жижа лилась мне на руки, но я не испытывал брезгливости, думая только о том, хватит ли мне сил вытащить его отсюда. А может, ну его к чертям собачьим, пусть подыхает здесь?

Пальцы плохо слушались, и я никак не мог попасть ключом в маленький замочек наручников. Когда я разрезал ножом веревки на ногах Заваруева, он потерял сознание. Наконец я преодолел несколько метров, отделявших нас от входной двери, и в последнем усилии толкнул ее. Уже теряя сознание, я увидел, как шевельнулись кусты – Юра Мазаев бежал мне навстречу. Последнее, о чем я успел подумать, было: «Я же велел им отъехать метров на двести, чтобы Заваруев отчетливо услышал шум удаляющегося автомобиля…»

* * *

Через два дня я забрал из больницы Таню и увез ее к себе в Москву. Ирочка с Мазаевым уехали в Питер догуливать отпуск в роскошной трехкомнатной квартире в центре города.

До самой последней минуты пребывания на черноморском курорте я мучился мыслью о собственной трусости, хотя как человек разумный понимал, что сделать все равно ничего нельзя. Город жестко контролируется Юрцевым и купленной им частью администрации, а сил той части, которую Юрцев и иже с ним хотели скинуть, совершенно недостаточно для наведения в городе хоть какого-то подобия справедливости. С Татьяной я своими тяжкими раздумьями не делился, но она и без слов все понимала. Когда я, сложив ее вещи и купив билеты, забрал ее из больницы и повез в аэропорт, она сказала:

– Дима, ну хоть напоследок… Неужели все им спускать?

Я молча сжал ее руку и легонько поцеловал в щеку. Сидящий впереди Сережа Лисицын сделал вид, что не услышал ее слов, хотя мускулы на его шее напряглись. Не нужно устраивать ему неприятности. Но и Таня права: неужели все им спускать?

Решение пришло само собой, когда в салоне самолета оказались разъезжающиеся после закрытия фестиваля журналисты. Двух часов полета вполне хватило для того, чтобы поделиться с ними впечатлениями о пребывании в гостеприимном теплом городке. Мой рассказ был встречен весьма скептически. То есть сначала, пока я говорил о четырех трупах и связанных с этим событиях, они слушали меня раскрыв рот, но, когда речь зашла о ветеранах и клубе «Патриот», интереса у них поубавилось. Все это было слишком похоже на бред больного воображения. Я не стал настаивать. В конце концов, я сделал все, что мог.

В Москве я привез Татьяну в свою однокомнатную квартиру и поклялся в течение ближайшей недели кормить ее только манной кашей и чаем с сухарями, как и полагается после отравления. Она вяло соглашалась и вообще выглядела усталой и безразличной. Казалось, она даже не понимает, что приехала в Москву, а не к себе домой, в Петербург.

– Таня, ты недовольна? – как-то спросил я ее. – Жалеешь, что согласилась приехать ко мне?

– Да нет, – она повела плечами, – я ни о чем не жалею. Кроме одного: что живу в этой поганой никчемной жизни. Я только теперь начинаю понимать, почему ты уходишь на пенсию. Раньше я это как-то воспринимала… Легко, что ли… Ну, как должное. Кому-то можно выкрутить руки, а кому-то нельзя. А если случайно удается зацепить того, кого нельзя, то нужно просто порадоваться и купить себе маленький подарок в честь маленькой неожиданной удачи. И ни в коем случае не думать, что так теперь будет всегда. Знаешь, я с этим мирилась, а может быть, книги начала писать специально, чтобы не думать об этом и не расстраиваться. Подумаешь, профессиональная гордость! Кому она, к чертовой матери, нужна, гордость эта! Нацепил погоны, получаешь зарплату – и сиди тихонько, делай свое дело как умеешь и не высовывайся. Единый закон во всем мире, это же не только у нас так. Ну, может, у нас как-то особенно нагло, но по сути то же самое. А теперь мне больно и противно. И я не знаю, как буду работать дальше.