Отец мой шахтер (сборник) - Валерий Залотуха

Где-то рядом гудел мотор приближающегося автомобиля и часто, беспорядочно звенел колокол. Мамин и его аудитория одновременно повернули головы на этот звук и увидели, как на площадь выскочила ярко-красная пожарная машина. Сияющий медный колокол с незакрепленным языком и болтающейся веревкой звенел на ухабах сам по себе. Рядом с железной лестницей и пожарным насосом было прочно уложено барахло в мешках, поставленный на попа велосипед и даже оранжевый абажур. В кабине сидели двое: за рулем полный, с пышными усами дяденька в форменном пожарном кителе и фуражке и рядом – тоже полная, плотно сидящая женщина, неуловимо похожая на дяденьку, как становятся похожими друг на друга супруги от прожитого совместно времени, согласия и непреходящего бытового и физического благополучия.

Гудя и звеня колоколом, машина, как мечта о вчерашнем дне, пролетела мимо ошалевшей толпы. Несколько секунд на площади царила тишина.

– Симак-то, гля! – громко и весело выкрикнула вдруг какая-то женщина.

– Пожарный начальник со своей! Во, только пыль столбом! – поддержала другая.

– И машина заработала! – вновь подала голос первая. – А как Вольтиха горела, так «машина сломана», – скривившись, передразнила она, видимо, этого самого Симака. – Слышь, Вольтиха!

– А, хрен с ним! – крикнула в ответ равнодушно большая с усталым лицом женщина.

Выступление Мамина было смято, но сдаваться он не собирался.

– Немцы! – закричал Мамин, и все обратили к нему испуганные внимающие глаза. – Немцы – не финны! С ними мы договор заключать не станем! Будем бить наголову! До последнего гада! А город ваш, товарищи, оставляется пока из тактических соображений. Генеральная линия обороны рядом! Остановим врага и погоним вспять! Ждать вам долго не придется, товарищи! Ждать вам долго не придется! Ура!

Мамин закончил. Кто-то внизу робко и осторожно захлопал. Остальные не подхватили, а вместо аплодисментов посыпались сверху в великом белом множестве небольшие листки бумаги, и один из них, брошенный ветром, залепил Мамину лицо.

Сброшенные с самолета в пачках листовки летели вначале отвесно, но в воздухе пачки рассыпались, и бумажные листки, кружась и покачиваясь, падали на площадь, на головы стоящих людей.

Мамин глянул спешно на листовку, скривился и нервно смял ее в кулаке. Он увидел, что кто-то из стоящих внизу поднимает листовки, а кто-то держит их уже в руках и даже читает.

– Не трогать! – закричал Мамин испуганно и грозно. – Не глядеть! Не читать!

Но его перестали слышать, потому что одновременно все услышали возникший в небе тонкий свист, как будто падала оттуда гигантская смертельная игла.

Поняв, что это, толпа стала закручиваться в вихре страха и ужаса.

Цыган хлестанул своего жеребца, и дрожки с орущими, обхватившими друг друга цыганками понеслись прочь.

– Ложись! Воздух! – запоздало и бессмысленно закричал Мамин.

Мерин старика-молоковоза заволновался, засучил ногами, непонимающе завертел головой и вдруг рванул, и с повозки полетели одна за другой бочки, а с ними, рискуя убиться насмерть, Мамин, Непомнящий и Вася Лето. Свириденко успел ухватиться за поводья и пытался удержать обезумевшую от ужаса лошадь, рядом с ним телепался и подпрыгивал, каким-то чудом удерживаясь, дедушка Воробьев.

Они распластались на площади, обхватив руками головы и телом пытаясь вдавиться в землю, спрятаться в ней от близкого взрыва. Но страшнее даже этого неминуемого взрыва был раздирающий душу, мозг, сердце невыносимый вой, издаваемый бомбой.

– Всё!! Всё!! Всё!! – орала дико, стоя на коленях, какая-то растрепанная, зажимающая ладонями голову баба, качаясь вперед и назад, как в заклинании.

Мамин оторвал от земли голову.

Бомба крутилась беспорядочно в воздухе и как-то замедленно падала на площадь. Мамин зажмурил глаза и ткнулся лицом в булыжники… И тут же что-то упало с пустым грохотом на другом конце площади, загремело, покатилось, и все стихло. В абсолютной и бесконечной тишине лежали все на площади – живые, но уничтоженные. Никто не поднимал головы, и никто не смотрел на пустую железную бочку с сотней пулевых пробоин, сделанных специально, чтобы, падая, бочка выла и поселяла в душах этих русских смятение и ужас…

III

Двигались медленно – молчаливые, понурые, особенно загнанный Маминым мерин.

Правил лошадью дедушка Воробьев, рядом, свесив ноги, опрокинувшись на спину и закрыв глаза, лежал Мамин. Но не спал, лицо было напряженным, нервным. Сзади, возле бочек, сидел Непомнящий, ссутулясь, согнув колесом спину и положив на колени бессильные руки. Свириденко и Вася Лето шли рядом, по обе стороны повозки.

Рыжий Свириденко думал о чем-то, лоб его был нахмурен, каждые два шага он хлопал себя по колену шлемом.

А Васино лицо было тихим и блаженно-счастливым. Иногда он невольно улыбался и, косясь на товарищей, таил улыбку. Непомнящий ежился, озябнув. Воздух вокруг потемнел и потяжелел. Непомнящий с трудом выпрямил хребет, вздохнул глубоко, поморщился, глянул на небо.

– Гроза будет, – сказал он.

Никто не отреагировал, лишь Вася Лето задрал вверх голову, осмотрел небо, затянутое синими до черноты тучами, и согласился:

– Ага…

Пыхнула молния. Мамин открыл глаза, держась за спину, поднялся, и тотчас небо стало раскалываться с чудовищным треском, будто кто-то давил его там гигантскими ладонями, пробовал на зрелость свой вселенский арбуз.

Несколько крупных холодных капель упало на круп лошади, на телегу, на людей.

– Гони! – крикнул дедушке Воробьеву Мамин.

Дождь ливанул, налетел волной вместе с порывом холодного ветра.

Свириденко и Лето запрыгнули в повозку; мерин побежал шибче, шлепая широкими копытами по мгновенно раскисшей, поплывшей дороге.

Стало почти как ночью темно, частые молнии выхватывали из темноты белые, безмолвные, оробевшие лица людей. Живая дождевая вода лилась с неба потоком, и Серый, видимо перестав различать дорогу, встал. Мамин секанул его хлестко по мокрому крупу кнутом, тот вздрогнул, но продолжал стоять.

– Лезем под телегу! – крикнул Мамин.

Мокрые и замерзшие, они скучились, сидя на корточках под повозкой. Молний в открытом поле боялся каждый, но больше всех, похоже, боялся Лето Василий: он вздрагивал сильно, зажмуривал крепко глаза, жался к дедушке Воробьеву.

Мамин глянул весело и озорно, обнажая мелкие зубы и белые десны, прокричал:

– А ты чего не крестишься, папаш? Серчает Илья-пророк!

Дедушка Воробьев обиделся:

– Не твое дело. Когда хочу, тогда и крещусь. – И чтобы сменить тему, спросил: – Вы как его тащить собираетесь?

– Да есть, папаш, способ проверенный.

Дедушка Воробьев кивнул:

– Мы в ту войну тоже танки таскали. Воротом. А прошлый год вагон заводской так вытащили.

Теперь кивнул Мамин:

– Проверенный способ, папаш, танкистский. Самовытаскиватель называется.

Дедушка Воробьев кивнул вновь. Мамин засмеялся:

– А рванет ваш завод фашиста! Во будет делов!

– Да они минировали абы как. – Дедушка Воробьев расстроенно махнул рукой. – Наспех все, лишь бы не заругали. А и ругать-то некому. Я уж ходил за ними, стыдил. Строим абы как и рванем абы как.

Взорвалось, задрожало, загудело от грома небо.

– Не хохол?! – крикнул Мамин.

– Чего? – не понял дедушка Воробьев.

– Сапер, говорю, не хохол был? А то я знаю сапера одного, хохла. Ох и фрукт!

– Не, – мотнул головой дедушка Воробьев. – Наши, кацапы.

– Так вы за Ермаковым-то приглядите, – помолчав и поглядывая вокруг, попросил Мамин в который раз.

– Его Верка ночью к тетке отведет, в деревню. Там покойней будет, – пообещал дедушка Воробьев. – Я и Верке с Костькой наказал там остаться… Взорвется завод, меня потянут. Языкатых у нас много, а немцы народ ушлый.

Мамин внимательно посмотрел на старика, но скоро улыбнулся, засмеялся:

– А шебутной этот Ермаков! Выпил чуть, а разговоров, разговоров! Так пулемет и не отдал. Я, говорит, все равно своего фашиста убью! Шебутной…

Танк был цел-целехонек, стоял на том же месте, умытый и невредимый, и несколько секунд Мамин, не скрывая своих чувств, замерев, смотрел на него любовно и преданно.

– Ох и здоров, батюшка! – искренне высказался дедушка Воробьев.

– Еще в воде сколько! – самодовольно похвастался Мамин, будто речь шла о каких-то его личных достоинствах.

Он торопливо разделся и, оскальзываясь голыми пятками на раскисшем берегу, направился к своему танку, но остановился, что-то вспомнив. Спину его пересекала наискосок страшная багровая полоса от удара цепью на площади. Он обернулся и благодарно взглянул на экипаж. Мамин был сейчас похож на классного футболиста: худой, жилистый, чуть кривоногий, в длинных, прилипших к телу трусах с белыми полосками по бокам для шику, – он словно после тяжелого, но выигранного матча, стянув на ходу футболку, отправлялся по раскисшему от дождя полю в раздевалку. Жить Ивану Мамину становилось лучше и веселее.