Собрание сочинений. Том II - митрополит Антоний (Храповицкий)

Действительно, можно ли хотя бы подрастающих детей убедить в том, что всякое самоотречение вознаграждается тажим же неожиданным обогащением, что слуга богатого себялюбца, наказывавший его врагов, непременно его же ограбит в свое время, а затем будет умерщвлен своими товарищами по душегубству? И если б было так, если б жизнь, подобно справедливому купцу, так скоро расплачивалась с добрыми деньгами за деньги, ранами за раны, и притом все в области внешнего благополучия, то те же страсти алчности и гордыни, которые ныне обнаруживаются в злодеяниях, достигали бы своего в благодеяниях внешних и, наконец, стали бы постоянным душенастроением всех кажущихся филантропов, и жизнь была бы всеобщим сплошным лицемерием. Слава Богу, что этого нет и никогда не будет: мудрый умирает наравне с глупым (Еккл. 2, 16). Да и все, желающие жить благочестиво во Христе Иисусе, будут гонимы. Злые же люди и обманщики будут преуспевать во зле, вводя в заблуждение и заблуждаясь (2 Тим. 3, 12–13). Не будем приводить ни тех предсказаний, которыми Господь предупреждал Своих последователей относительно ожидающего их пути скорби и мученичества (см. Ин. 15 и 16), ни признаний апостолов о точном исполнении этих пророчеств (см. 2 Кор. 11); довольно сказать и того, что этот бескорыстно переносимый крест несравненно привлекательнее той продажной добродетели «Кармы», которая почти никогда не находит подтверждения в действительной жизни.

* * *

VI. Еще более привлекательно истинное изъяснение Христовой молитвы о будущем единстве Его учеников сравнительно с номизмом папистов и пантеизмом толстовства. По учению Христову, резкая разрозненность личностей, явившаяся плодом грехопадения, исчезнет, но личности сохранятся, не нарушая сего чудного единства, как сохраняется троичность Лиц в Боге при единстве Его Существа. Правда, по толкованию свт. Афанасия Александрийского и свт. Иоанна Златоустого, это уподобление есть не полное отождествление, поскольку естество Божеское превыше человеческого, но те же отцы и с ними другие[26] утверждают, что естество человеческое тоже едино, а не только взаимоподобно, что в этом его единстве, ослабленном через грехопадение и восставляемом через искупление, заключается то спасительное условие, в силу которого мы почерпаем в свою опороченную грехом природу источник святой и чистой жизни, усвояемой нам от Богочеловека Иисуса Христа[27]. Содержание этой жизни или этого единства будет выражаться не в бессознательном слиянии всех, но в пламенной взаимной любви. Сказав о будущем единстве, Господь наш именно так поясняет его содержание: Как возлюбил Меня Отец, и Я возлюбил вас; пребудьте в любви Моей (Ин. 15, 9). Любовь основывает единство нравственное и затем воссоздает через Нового Адама поколебленное единство естества нашего, единство существенное, не нарушая, однако, свободы личностей. Это единство «нового человека» (Еф. 2, 14–17), собранного из эллинов и иудеев, будет сознаваться и предначинательно сознается праведным в постоянной духовной радости: Сие сказал Я вам, да радость Моя в вас пребудет и радость ваша будет совершенна (Ин. 15, 11). Средством к возгреванию любви и к совершенному отрешению от себялюбия является исполнение заповедей и всей церковной дисциплины, которая вся направлена к этой единой цели, чего не хотел уразуметь наш новый проповедник по горделивому ослеплению. Вот слова Господни о значении заповедей: если заповеди Мои соблюдете, пребудете в любви Моей, как и Я соблюл заповеди Отца Моего и пребываю в Его любви (Ин. 15, 10). И если граф Толстой вник в церковную жизнь, и в церковные догматы, то увидел бы, что они не только совершенно свободны от взводимых на них обвинений, но, напротив, содержат в себе и собой обосновывают то единственно правильное нравственное мировоззрение, о котором Господь сказал: Сия же есть жизнь вечная, да знают Тебя, единого истинного Бога, и посланного Тобою Иисуса Христа (Ин. 17, 3).

В чем продолжало отражаться влияние православия в последних произведениях графа Л. Н. Толстого[28]

Два печальных явления выросли на организме русской национальности: раскол в народе и толстовщина в обществе; последняя есть тоже не столько наносное, сколько свое доморощенное явление; это тоже свой раскол, но не в народе, а в обществе. Однако, подобно тому как раскол, представляя в своем происхождении собой явление национальное, нашел себе обоснование и прочность под влиянием западной католической литературы, перешедшей в наши старопечатные книги через Юго-Западную Россию, – точно так же и толстовское направление нашло себе определенную форму под сильным влиянием Запада, и в частности философии Шопенгауэра и Гартмана, учеником которых явился Л. Толстой. Зависимость последнего от западных теорий, однако, существенно отличается от прочих ренегатов нашей веры и народности. Известнейшие в истории русской мысли XIX века деятели и писатели (например, в области этической – Белинский, в области религиозной – Пашков, в области философской – Герцен, Тургенев и Грановский) заимствовали на Западе модные идеи целиком и без всяких почти поправок пересаживали их на русскую почву и проводили в художественной или научной литературе и проповеди. Тому же влиянию западных идей подвергся в 60-х годах прошлого столетия и граф Л. Н. Толстой, но не так, как другие мыслители. Правда, профессор А. Ф. Гусев в своей книге, посвященной разбору учения графа Толстого, подробно доказал, что все метафизическое учение яснополянского философа позаимствовано у немецкого философа Шопенгауэра. Но, скажем от себя, Толстой внес в это учение существенные поправки, сближающие его с идеями восточными и подчас близко подводящие его к православно-русским взглядам. Чтобы яснее представить себе в истинном свете мировоззрение Толстого, надобно сперва указать на коренное различие двух цивилизаций: западно-европейской – правовой – и восточной. Последняя исходит из начала личности; она почитает самой великой ценностью стремление к духовному совершенству личности и установление тесной связи ее с Божеством. Л. Н. Толстой, являясь по рождению и воспитанию сыном народа русского, усвоившего себе восточную культуру, стоит на том же принципе, несмотря на увлечение идеями Шопенгауэра и на влияние западной цивилизации. Это обстоятельство главным образом сближает учение Толстого с православно-христианскими взглядами на жизнь и делает его национальным русским мыслителем.

В противоположность восточной западная цивилизация устанавливает наперед общие, принудительные правила и законы жизни, теоретические шаблоны, а затем уже старается подвести под них внешнюю жизнь личности посредством школы и науки. Так построился римский католицизм, западное правовое государство; так вообще складывается все мышление западных философов. Возьмем для примера способы христианской проповеди среди язычников. Задавшись целью просветить христианством каких-либо дикарей, Рим сначала устанавливает организации миссий, назначает жалованье миссионерам, определяет их права и обязанности, а затем старается подыскать способных для себя деятелей. У нас же миссионерское дело развивалось иначе. Какой-нибудь отшельник или смиренный дьячок, возгораясь ревностью о славе Божией, шел с проповедью христианства к дикарям и своими подвигами изумлял последних, привлекал к себе внимание, а затем и доверие последователей. Встречая затем помехи своему делу, он возвращался назад к святителям и царям, начинал усовершенствоваться в своих богословских познаниях, составлял грамоту для новых племен, брал необходимые полномочия и затем уже снова приходил на то же место и довершал с внешними средствами в руках то, что начал одними только личными подвигами. В своих воззрениях на средства усовершения общественной жизни Л. Н. Толстой всецело принадлежит Востоку, и хотя он откололся от восточного церковного сознания, но это скорее раскольник внутренний, чем внешний. Его сродность с восточными идеями сильнее обнаруживается в его учении, нежели он это подозревал.

Чтобы оправдать такой взгляд на него, остановимся на тех возражениях, какие можно привести против признания его внутренним раскольником русской духовной жизни. Прежде всего скажут, что он отрицал самый национализм, патриотизм, государственность, Церковь, догматы, Библию, Послания и большую часть Евангелия. Мало того, ради космополитизма он пожертвовал самыми дорогими и возвышенными истинами Христова учения: он говорил, будто заповедь о любви к врагам имеет в виду врагов вовсе не личных, а только политических. Кстати скажем: как забавно, что все убеждены, будто он проповедовал любовь, в то время как он сам в своем «объяснении Евангелия» заявляет, что личных врагов любить невозможно и заповедь Христова требует любви к врагам политическим. Но ведь каждому, читавшему Евангелие, видно, что Христос имеет тут в виду именно личных врагов, ибо перечисляются и самые случаи, в каких может обнаруживаться их враждебность: любите врагов ваших, благословляйте проклинающих вас, благотворите ненавидящим вас и молитесь за обижающих вас и гонящих вас (Мф. 5, 44). Кажется, не нужно никаких филологических изысканий, чтобы видеть это и понять, что Л. Толстой намеренно жертвует самым высоким принципом христианской любви – любовью к врагам, лишь бы утвердить Евангелием космополитизм. Не нужно, впрочем, удивляться незнанию публики его подлинного учения, его отрицания любви. Еще резче проявилось непонимание философских его взглядов в только что пережитых восторженных чествованиях его памяти, в чем самое большое участие проявили как раз те корпорации и учреждения, которые он отрицал и бранил самыми жестокими словами: так, докторов называет Толстой в «Крейцеровой сонате» не иначе, как мошенниками; судей он ставил наравне с разбойниками; адвокатуру и судебные учреждения честит тоже самыми бранными эпитетами, а между тем медики и юристы являются самыми восторженными демонстрантами на его посмертном триумфе. Далее, чехи и другие славяне убеждены, что Толстой – славянофил, тогда как сам он войну с Турцией называет бессмысленным делом горсти сумасшедших, издевается над славянофильством, которое в корне своем имеет идею национализма, безусловно отрицаемого автором. Основания школ в память его и чествования в университетах тоже представляют одно недоразумение. Ведь сам он в своих сочинениях «В чем моя вера» и «Царство Божие внутри вас есть» отрицает всякое школьное образование и воспитание и свое собственное увлечение учительством признает заблуждением; об университете же он упоминает всегда с горькой укоризной (может быть, потому, что ему самому там не повезло). Известны также его взгляды на университетский курс по тем письмам, какие он писал в ответ студентам, обращавшимся к нему за материальной помощью: он признает высший учебный курс не образованием, а добытием диплома.