Пламенеющий воздух - Борис Евсеев

— А это тот самый Порошок, что обещал тебе молодильную мельницу? Где ж она? — Лиза подступила к Порошкову вплотную и, проглянув его насквозь, как прозрачную лабораторную колбу, вернулась к Трифону. — Ну? Где она, ваша молодилка, спрашиваю? Здесь только шум в ушах и мука из всех дырок сыплется…

Лиза разлила из своей бутылочки, Порошков, никого не дожидаясь, выпил.

— Ого! Вот джин — так это и правда молодость! Можжевеловый? Сорокопятка?

Лиза рассеянно кивнула, подошла к Трифону, подала стопку.

— Выпей, Триша, и ты за нас за всех!

Здесь подкинуло на ноги Пенкрата. Словно желая поторопить Трифона, — как огородное чучело надетыми на палки тряпками, — затряс он своими измазанными руками.

Чуть сбоку и сзади, послышался хрип и шум. Трифон, держа стопарь в руке, обернулся.

Меж намертво закрепленным стулом и лабораторным столом оседал, скрипя зубами, на пол ученый без степени.

В те же секунды завертелась вокруг собственной оси — быстрей, быстрей — чертова мельница…

Порошков мягко осел вниз и на полу неловко скорчился.

И тут произошло странное: борода его седая, борода узко-длинная, стала на глазах чернеть. Из белой с желтинкой она стала превращаться в каштановую. Загорелись чумовым блеском закрывшиеся было глаза. Нос вялый, нос кривой и бледный налился блеском, силой. Даже узловатый палец, которым Порошков хотел напоследок в кого-то резко ткнуть, потерял свои хондрозные наросты, выровнялся и засветился слабо-розовой краснотой, какую можно увидеть, рассматривая ладонь на просвет, на солнце.

Трифон протер глаза.

— Хоть перед смертью… а стал, а стал… моложе, — голос Порошкова, звонкий, студенческий, был тут же оборван страшным хрипом и даже каким-то клекотом.

Лежа на спине, Порошков закатил глаза и приготовился умирать.

Но не умирал и не умирал.

— Что за черт? — поиграл Порошков все той же студенческой фистулой. — Что, говорю я, за черт?

Тут черт свою морду меж ножек намертво закрепленного стула и выставил.

Был это даже не черт, чертенок: ничтожный, жалкий, мокрый. Из примечательных особенностей была у черта только олимпийская перевязь, перекинутая от плеча до паха, да короткая кочерга в запекшихся бугорках и загогулинах.

На перевязи прилежным ученическим почерком было выведено:

Нет — эфирным бредням!Все должно быть как раньше!

Трифон поставил стопарь на какую-то приступку. Он уже хотел было выразиться в том смысле, что мельницу не зря в народе прозвали чертовой…

— А холодная водица нынче в Рыкуше, — опередил Трифона чертенок и еще сильней съежился, а мельница — та, наоборот, заходила ходуном.

— Останови, останови, чертяка!

— Не в силах я! Не я включал — не мне выключать. Наука ваша блядская далеко шагнула… Ох и нагорит мне!

— Кончай выламываться! Останови, анчутка!

— Да что я могу! Я к вам за рецептом прибыл… У нас про такую отраву уже лет триста слыхом не слыхали.

— Не паясничай! Останови, блин…

— Да ей-ей, не могу. Возможности такой не имею. Чистый эфир нас, чертей, под корень изводит. Вроде как спиртом с ног до головы окатит — и ничтожит, и рвет! Мир ваш с эфиром стал плотней соединяться — тьмы и поубавилось. А как без тьмы? Солнце-то небось быстро всем вам глазки повыпечет! А эфир — он что? Был — и нету его. И никакого от него достатку, никакой прибыли! Уж вы мне поверьте, пустое дело с эфиром на земле затевается! Это, господа ученые, все ваши штучки. Хуже чертей вы! Особенно этот вот, Порошок. У него и спирт особый. Как бы сказать… эфиристый! Хорошо отравили его, подлюгу.

Верчение мельницы тем временем приобрело ровный, даже успокоительный характер.

«Спирту я, что ли, перебрал?» — задумался Трифон.

«Уи, месье, уи! Спирту, спиртяги!» — будто бы даже улыбнулся Трифону давным-давно отравленный, но сейчас отнюдь не синий и не расхристанный, а весело на стуле — нога за ногу — сидящий Рене Декарт.

Трифон сжал вертящуюся голову предплечьями.

Тут вскинулась меланхоличка Лиза.

— Не получилось, Триша, тебя травануть…

Трифон отнял предплечья от головы, глянул на приступку, силясь понять, из чего пил.

На приступке стоял поданный Лизой и даже не надпитый стопарь. А пил Трифон, оказывается, из порошковского пузыря: прямо оттуда спиртяги наглотался!

— Ну и придурок ты, Петрович, — проговорил тихонько, успокаивая сам себя, Трифон.

— Не получилось… — опять затянула свое Лиза, — ну так я сама выпью.

— Лизка, брось! Мы же договорились! Не пей… — вымазанный хуже черта Пенкрат кинулся к Лизе.

Но та задумчивыми глотками и с улыбкой малахольной свой джин уже пила…

На Лизу отрава подействовала быстрее, чем даже на лежащего Порошкова. Ее шатнуло, потом резко скрючило. Но Лиза не упала, а, шатаясь, пошла к небольшому с облупившейся амальгамой зеркальцу, висевшему на стене, перед которым года три назад еще брился ученый Порошков.

— Так это ты, Пенкрашка, ее ко мне подослал?

— Я. А то кто ж? Но только не ее к тебе, а тебя к ней. Как мысли твои дурацкие было изловить? Как тетрадочки, не торопясь, просмотреть?

Пенкрат выхватил из-за пазухи и встряхнул в воздухе Трифоновой ученической тетрадью.

— Отдай, козлина!

— Это ты козел, Усыня! И Порошок твой козел! Ты думал, никто не узнает, куда вы роскосмосовские денежки вбухиваете? Думал, весь этот бред с мельницей ветров достоянием общественности не станет?

— А ты у нас теперь обществоведом, я вижу, стал. Может, в Архнадзор или в партию какую вступил?

— Да, я вступил! И партия меня поддержит. Партия выведет тебя на чистую воду!

Крик Лизы прервал спор ученых.

— Мать моя… была женщина… — чертенок сунулся было опять под стул. Но потом передумал.

Отрава подействовала на Лизку странным образом.

Даже сзади, со спины было видно: она на глазах стареет! Спина горбится, кисти рук грубеют, краснеют, покрываются, как у прачки, цыпками, ноги начинают искривляться, подламываться…

Обернувшись, Лиза хотела что-то грозное крикнуть.

Лучше б она не оборачивалась!

Иссеченное черными глубочайшими прорезями лицо, расквашенный нос, порванные малярией губы — напугали мужчин хуже черта.

Трифон и Пенкрат, как по команде, отвернулись. Лиза кинулась лицом в стол, завыла. Чертенок с кочергой подошел к ней, наклонился, снизу и сбоку заглянул в лицо, причмокнул языком:

— Слюшай… Такой женьщин… Такой женьщин зря расходоваль. — Потом, бросив ломать кавказца, устало сказал: — Ну, я пошел. Дела́ тут у вас… Остаток отравы, если позволите, с собой заберу. Давно одному московскому коррумпанту влить ее в супчик пора… А вы уж тут сами, без меня… Ты, Порошок, вставай, хватит «делаться». Мы с тобой скоро серьезно поговорим!

Черт исчез, мельницу резко качнуло. Но вскоре потихоньку, как старая парковая карусель, со скрипом и вздрагиваниями стала она останавливаться.

Однако, на минуту приостановившись, мельница вдруг завертелась с новой силой. Но уже в другую, сторону, против часовой стрелки.

— Ура! Понеслась! Гони этих! Их счастье, что они отраву на мельницу, а не в «Ромэфир» принесли. Теперь поболеют — выздоровеют. Молодилка моя заработала!

Мертвый Порошков вскочил на ноги. Пенкрат отступил на шаг, потом подбежал к обезображенной старостью Лизе, поднял ее, кое-как взвалил на плечи, и, пачкая голубенький Лизин плащ жирным волжским илом, потащил к двери.

Трифон сперва кинулся помогать. Но потом вернулся, подошел к единственному мельничному, взблескивающему ночною водой окну, выбил ударом кулака створки наружу…

Ветры дивные, ветры молодильные зашумели вокруг него!

* * *

Зашумела Погодица, загремел цинковыми корытами Похвист, ветры Полуденный и Полуночный, Хилок, Горыч и Луговой близ мельницы загомонили!

А загомонили они потому, что крыльями своими враз ощутили: вернулся Пенкрат и на цыпочках побежал куда-то вглубь мельницы. За ним, на дико выкривленных ногах, — меланхоличка Лиза.

Пенкрат вскоре вернулся с полным кулем муки и стал горстями — как ту пудру — сыпать на сморщившуюся компотной грушей меланхоличку.

Увидев: не помогает мука, Пенкрашка набуровил в лабораторное корытце молока из всех шести принесенных Трифоном пластмассовых бутылок. Потом влез в мусорную корзину, нашел и бросил в молоко бараньи кости, оставшиеся от недавнего обеда. Поставив все это на мигом зажженную спиртовку, он через минуту-другую подхватил подмышки меланхоличку, ткнул ее мордой, как котенка, в кипящее молоко…

Молоко зашипело. Лизка, урча, подняла голову.

Если б увидал ее в это мгновенье Трифон Петрович! Бросил бы он наверняка к чертовой матери всю науку и побежал за Лизой в ее дом или в любое другое ею указанное место!