Бом Булинат. Индийские дневники - Александр В. Кашкаров

он будет брать с собой, купил новые шорты цвета хаки.

Онилу он объяснял, что и как делать без него, велел звонить каждый день и докладывать о делах в отеле, а также ходить на рынок и покупать там продукты для Шанти, выполнять все ее требования и забирать из школы Минакшу. В конце концов ЭмСи показал мне собранный рюкзак. Я вытащил оттуда семь запрятанных[134], оставив лишь одну. Каждый раз, как я обнаруживал одну из них, ЭмСи трагически вздыхал и воскликнул: «Lamaká-a-a-aka, baya?»[135]. Я попытался объяснить, что гашиш возить в таких количествах опасно и запрещено, на что ЭмСи философски и грустно заметил: «Kiakarega»[136], хотя я был уверен, что в своих штанах он заныкал еще граммов сорок. Инвентаризация была почти завершена:

— MC, you’ve forgotten to buy a swimsuit, — сказал я ему, — It is the only thing you need in Goa, baya!

— Swimming? — задумался ЭмСи на секунду, но потом рассмеялся. — Chotu Pa-agal! For me no possible swimming![137]

ЭмСи

Последний вечер я провел у него дома вместе с семьей. Готовил сам ЭмСи, Шанти подавала блюда на циновку, ей помогала Минакши, и только Ранджина сидела на кровати без дела. ЭмСи называл ее «Chotu pagal» и добавлял: «Very strange girl — Loony, — вздыхал он, заговорщицки улыбаясь. — All time moving, never shanty — crazy one»[138]. Ранджина была точной копией самого ЭмСи — сейчас она, как и он, обзывала меня «паглом», хихикала и каждые две минуты выбегала из дома, чтобы собрать толпу сорванцов, которые прилипали к окну и строили рожи.

ЭмСи усердно подливал 45-градусный армейский ром, воняющий клопами, Минакши носила кувшины с водой и, стесняясь, щурила чуть раскосые глаза, которые ей достались от отца, а я успокаивал Шанти, говорил, что мы ненадолго, что все будет хорошо, и врал, что в Гоа сейчас никого нет, и «зиги-зиги» там тоже делать не с кем.

После ужина Шанти, открыла дверцу стенной ниши, где стояли изображения Парвати и Шивы, все вместе мы скрутили палочки из смолы и благовоний, зажгли их и поставили куриться перед божествами.

Перед тем как идти спать, я с ЭмСи вышел на улицу покурить и подышать чистым воздухом. Полная луна заливала белесым светом крыши соседских домов и верхушки манальского парка. ЭмСи улегся в гамак, взял бинокль и уставился на луну.

— Why spots? — спросил он.

Я ответил, что эти пятна называются «морями», но воды в них нет.

— Lamakaaaaka? — снова спросил ЭмСи.

— Because no water, no air — only mountains.

— О! — восхитился он. — Natural nature!

— What do you mean by natural? — поинтересовался я.

— Why? Cannot put people there.[139]

В день отъезда ЭмСи первым делом накрутил целую вереницу косяков. Потом долго совещался со мной, какую бородку ему оставить, и в процессе бритья остановился на эспаньолке.

До моторикши нас провожал Онил, таща на плечах рюкзаки — он был чрезвычайно серьезен, поскольку оставался за хозяина. С верхней террасы слышались звонкие крики «Bye-bye, papy» — это, как заводная, кричала Ранджина. Минакши и Шанти махали вслед руками. ЭмСи никогда не расставался с ними больше, чем на три дня.

Лежа в «слипере», ЭмСи болтал по телефону, постоянно кого-то встречал, рассказывая всем, куда и зачем он едет — одним говорил правду, что едет посмотреть океан, другим, что собирается по делам в Дели. Я спросил, почему он так поступает, и ЭмСи объяснил, что только настоящие друзья не выдадут правды его отцу, который, как оказалось, слишком переживал за сына и не согласился бы отпустить его дальше Дели.

Руби

Шла пора Большого Пуджи, и жители окрестных деревень и городишек собирались в Куллу, неся на плечах ритуальные носилки-пьедесталы с местными божествами. Толпы манальцев шли по дороге, собирая по пути народ, поднимая столбы пыли, распевая песни и гимны. На посту, при выезде из города, автобус чуть не перевернула кучка пьянчуг из-за того, что водитель задел идущих вдоль обочины паломников. ЭмСи испугался — закрыл окно и заметил: «Bencho people! O, yarrra, drinking toо much — crazy local people!»[140].

Из-за праздника автобус застрял в Куллу, где улицы были полны народу, а все вокруг было усыпано цветами, раскинутыми на мостовых, палатками, ларьками со сладостями и бесчисленным количеством полицейских с бамбуками. Периодически ЭмСи открывал раздвижное окно, кричал кому-то «Laaande!» и закрывал его обратно. При виде девчонок хищно улыбался и мелодично выводил: «Taka-taka, zigi-zigi!», поворачивался ко мне и, громко хихикая, добавлял: «Young garden! O-o, yarrra!»[141]. Удивительно, но все это никому не казалось пошлым, и даже какой-нибудь праздношатающийся забулдыга, награжденный званием «Baralande»[142] не ругался вслед, а, улыбаясь во все лицо, придумывал ответное забавное оскорбление, отчего ЭмСи приходил в полнейший восторг, а девушки в сари или форменной одежде первокурсниц, потупив глаза, хихикали так же как ЭмСи.

Он умудрился рассмешить даже усатого лейтенанта, который, было, пригрозил ЭмСи бамбуком за то, что тот дымил косяком, наполовину высунувшись из окна автобуса, но ЭмСи сказал ему что-то на хинди, добавил всегдашнее «Bencho!» и полицейский, загоготав, отмахнулся от него рукой.

— What did you tell him?[143] — спросил я.

— Nothing! Just I tell him, Kullu crazy city — too much crazy people around — and I need some medicine for relax. Asta-asta, baya! Shanti-shanti![144]

За полчаса он так скорешился с водителем и его помощником, что каждые две минуты бегал к ним в кабину — подымить или просто посмотреть на дорогу, а по каждому его требованию автобус останавливался — ЭмСи выбегал по нужде, а за ним тут же радостно выскакивало человек десять, а ЭмСи во всю потешался над ними и подглядывал за туристками, которые хаотично рассыпались в поисках укромного местечка. Никого не стесняясь, он ходил по салону с косяком в зубах и награждал туристов званиями «Chotu pagal» и «Baralande», если те выказывали протест по поводу его курения. Но большинство с энтузиазмом поддержало такой подход к поездке, и вскоре из соседних «слиперов», а также с нижних мест, послышались нескончаемые: «Бом Булинат!», и автобус погрузился в сизый туман.

Когда мы проехали двести километров, а до Дели оставалось еще около четырехсот, ЭмСи проснулся, взглянул в окно и замер — лицо его искривилось в неописуемой гримасе: он удивлялся,