Купавна - Николай Алексеевич Городиский

больным, спросил я. И удивился своему голосу. Наверное, даже покраснел, потому что еще ничего не понимал. И, лишь услышав ее стон, приказал себе: «Хорошо подумай, доктор! Чего хочет капо? И кто она?»

…Какую прелестную девочку пришлось мне принять! Тихая, спокойная. С первым глотком воздуха она будто поняла, что появилась на свет в очень страшном месте, что мать ее в опасности, вокруг — враги, поэтому нельзя подавать лишнего звука, лишь пускала из чуть приоткрытого рта пузырчики да причмокивала губками, когда просила грудь. И кормилась молча, но с большим прилежанием… Даже натрудила себе мозольчик на нижней губке.

Я посматривал на нее и думал: «Должно быть, умница вырастет из нее». И чувствовал в душе боль: прожил с женой немало лет, а детей не было. Тогда у меня и созрело решение: спасти ребенка, несмотря ни на что!

Капо несколько раз порывался пройти к ней за ширму, но я не разрешал, ссылаясь на то, что больную еще нельзя беспокоить, и он послушно удалялся.

Молодая мать пугалась его гулких шагов, даже теряла сознание… А может, притворялась?

Я не верил, что капо искрение хочет спасти ей жизнь. И в то же время… Здесь рожали и другие женщины. Они рожали прямо в бараках, умирали там, не получая медицинской помощи. А вот к Евдокии Гончаренко такое необычное внимание: отдельный закуток, и медикаменты, доставляемые капо Шереметом по первому моему требованию, и перевязочные материалы, да и я сам постоянно интересовался состоянием ее здоровья… Она врач. Помогла ли она кому здесь?.. А может, она подставное лицо? Но ножевая рана в боку? Не месть ли это ей за предательство? Почему она тогда страшится встреч с капо? Сомнения грызли меня… В лагере находилось много больных. Они нуждались в моей помощи. Однако меня, как бывало, уже не посылали к ним. На мой вопрос, почему так, капо сказал, что за все в ответе он один.

Шеремет, казалось, втянул меня в негласный сговор с ним. Если так, то с какой целью? Не боится даже Кнака, о чем в самом начале история с Гончаренко предупредил меня.

— А что же Кнак? — спросил я.

— О, появился кое-кто повыше Клыка! — хитро подмигнул капо. — Жизнь Дусеньки перестала быть в его зависимости.

— А в чьей же?

— Помолчи, док. Мы еще разделим с тобой каштаны в прекрасной Одессе…

Я начал понимать, что моей подопечной интересуется кто-то вне лагеря, во власти которого, вероятно, находится и тот же гауптман Кнак; быть может, и Шкред успел выйти из его подчинения?!

К тому времени Гончаренко успела привыкнуть ко мне. Я даже как-то намекнул ей о возможности нашего побега, как только она окончательно станет на ноги. Потому и передал ей последний разговор с капо.

— Я знаю, гестапо намерено завербовать меня, — призналась Дуся. — Такой разговор уже состоялся перед тем, как мне оказаться здесь. Но ничего у них не выйдет, пусть я умру от самых тяжких пыток. Жаль вот малютку. Не следовало ее рожать.

— Что же делать? — растерялся я.

— Постарайтесь сохранить ей жизнь, — в полном сознании и с проникновенным спокойствием рассудила она. — Когда меня уведут отсюда, то я уже не вернусь. Но победа наша близка. И я вам верю. Я дам вам адрес, по которому вы явитесь вместе с моей малюткой, если вам удастся бежать. Не бойтесь, там надежные люди.

— А если их уже схватили, как и вас? — усомнился я.

— В таком случае вам терять нечего.

— Даю вам слово!

Большего я не мог обещать.

Шли дня. Однажды я застал за ширмой капо Шеремета. В руках его был золотой портсигар.

Подав мне знак молчать, капо открыл портсигар, передал его Гончаренко.

— Взгляни, Дусенька, на фото. Это она, моя Регинушка. Видишь, я не расстаюсь с ней!.. О, я трижды проклял всех коммунистов! Они обвинили Марту Густавовну и Авеля Стеновича в измене Родине. С ними вместе расстреляли и Регинушку… Расстреляли мою любовь!

Будто набросив на лицо маску, Шеремет стал неузнаваемым. Боже мой, что же это за человек?! Я знал о его изуверствах, а тут он взял на вооружение еще обман и коварство!

Ранее я рассказал Дусе о том, что было мне известно из откровения капо о гибели ее подруги и родителей. Только потому, пристально и строго посмотрев на фотографию, Гончаренко глянула и на меня: мол, где же правда?

Я замотал головой.

Закат пламенел в зарешеченном окне. И лицо Дуси зарозовело не то от солнечных лучей, не то оттого, что, замотав головой, я подал ей знак не верить Шеремету. Губы ее заметно вздрагивали.

— Регинушка! — наконец всхлипнула Гончаренко. — Купавушка наша…

От волнения я затоптался на месте.

— Не топайте, док! — прикрикнул капо. — Из вас бы никогда не вышел порядочный моряк… Даже при ловле раков вредна несдержанность.

— Но я здесь отвечаю за жизнь больной! — вскипел я, забыв о том, что нахожусь не в больнице, а в концлагере.

— Зачем вы так, Теодор Карлович? — спросила его Гончаренко с тихим упреком, будто пожурила близкого человека.

И точно вырвалась из моих рук Синяя птица. И даже «умницу» вдруг будто подменили: девочка громко вскрикнула, а мать повернулась к ней:

— Успокойся, маленькая. Сейчас будем кушать.

Все во мне стало вверх тормашками. Возникла догадка: вряд ли Шкред самолично расстрелял свою жену, не причастна ли к тому страшному событию и Гончаренко, как третье лицо в извечном любовном треугольнике?

О чем они говорили перед моим появлением?

Я бросил на нее вопрошающий взгляд. Но она лишь мягко и доверчиво улыбнулась капо, давая понять, что стесняется кормить ребенка при нем.

— Нам надо торопиться на капитанский мостик, док! — сказал он, поворачивая меня к двери. — Поспешим!

— Но зачем, капо?

— Не наводи на меня тоску, — ответил он. —