Живая жизнь. Штрихи к биографии Владимира Высоцкого - 2 - Валерий Перевозчиков

Подождите, сейчас вспомнил одну важную вещь. Когда вышла Володина пластинка — во Франции, с оркестром, шеф это осудил. Он сказал: «Зачем? Владимир, зачем все это?!» Володя, видимо, обиделся и сказал: «Юрий Петрович, слава богу, хоть что-нибудь вышло». Шефу не понравилась аранжировка, что она французская, что она какая-то не такая. Шефу нравилось под гитару — жестко, по-нашему. В ответе Владимира был такой подтекст: мне же не приходится выбирать, у меня же нет выбора. «Ну хоть что-нибудь, Юрий Петрович», — вот это он сказал при всех.

— История со спектаклем «Вишневый сад»; ведь Лопахина начинали репетировать вы…

— Поганая история. Володя в ней никоим образом не выглядит плохо. Там Эфрос поступил просто бестактно. Все было очень просто: Володя — в Париже, Любимов — в Италии, Эфрос ставит «Вишневый сад». Я назначен на роль Лопахина, я его репетирую-репетирую-репетирую. В театр говорят: Шапен репетирует первым номером. Я о себе не столь высокого мнения, но так говорили. Репетирую, все идет нормально, на одной из репетиций в перерыве подходят Любимов — он уже вернулся из Италии — и Эфрос. Любимов говорит: «Шапен, ты не волнуйся, дело в том, что Володя Высоцкий тоже хочет играть Лопахина, но на тебе это никак не отразится. Сдавать будешь ты, но Володя тоже будет играть». — «Юрий Петрович, а когда я боялся конкуренции? Мы же конкуренты, мы же с ним не похожи, мы очень разные с Володей». Вот такой был разговор.

Володя приехал, я, естественно, ему показываю, куда пойти, где сесть, чтобы облегчить работу. Чтобы он не занимался этими мелочами с самого начала. По логике, как делает большинство артистов, я должен был устраниться — пусть работает сам. Когда Губенко вернулся после двенадцатилетнего перерыва на «Пугачева», я сказал: «Забирай». А в театре ждали конфликта. «Бери, Коля». Они ждали скандала, а эти в обнимку ходят. Ну неинтересно. Вот если бы они враждовали, было бы о чем поговорить. А они не дают пищу. Скучно.

Так и с Володей. Ну, ей-богу, против Володи я ничего не имею. Наоборот, два состава — хорошо. И какая разница, кто играет в первом, кто — во втором.

И наступает момент, когда мне и ряду артистов говорят: «Быстро в мастерские Большого театра на примерку костюмов. Срочно, потому что скоро сдача». Я прихожу в мастерские, портной у меня спрашивает: «Вы кто?» — «Шаповалов». — «А кого вы играете?» — «Лопахина». — «Странно». — «Что странно — что Шаповалов или что Лопахин?» — «И то и другое странно. Мне позвонили и сказали, что этот костюм на Высоцкого…»

Ну я скрежетнул зубами — тут ребята стоят, я не один… Хотя бы один был — ладно, мое при мне и осталось бы, но при ребятах… Я сажусь в такси, приезжаю в театр, говорю: «Анатолий Васильевич, идите-ка сюда. Сюда идите!» Зол, конечно, предельно, но решил соблюсти форму интеллигентную: «Анатолий Васильевич, я слишком вам доверял, оказывается. Вы могли бы меня предупредить, что я нужен вам вторым, если бы вы это сделали, все было бы абсолютно нормально. Я понимаю, что если вас Володя устраивает, ради бога. Вы — хозяин постановки. Вы имеете право переставлять актеров. Но вы должны сказать актеру. Это же бестактность с вашей стороны. Так вот, я из вашей пьесы ухожу, и не надейтесь, что я в ней буду играть, когда Володя уедет в Париж. Прощайте».

Ушел. Прихожу к Любимову. Любимов делает вид, что он этого, конечно, не знал. Конечно, он знал… Но он режиссер… Главный… И, кроме того, коллега режиссера Эфроса. Они режиссеры, у них свои отношения, своя этика. Он говорит: «Странно Толя как-то поступил, надо было сказать, Шапен, вообще роль хорошая, — ну подумаешь, ну не бери в голову…» Я говорю: «Юрий Петрович, я пришел к вам не объясняться, как всегда, когда в чем-то виноват, я пришел вас предупредить, что осенью, когда Володя уедет, я играть… не только осенью, вообще — не буду. Категорически вам это заявляю…»

Осенью, естественно, Володя уехал. Вызывает меня Дупак. Любимов уже не будет вызывать, а Ду-пак — нейтральное лицо. У нас же все по ведомствам… И Дупак говорит: «Ну, Виталий, ну хватит, чего уж там… Как женщина…» Как Юрий Петрович говорит — «дамские дела». Я отвечаю: «Николай Лукьянович, я понимаю, что вас как директора «подставляют»… Но я никогда в этой вещи и вообще в вещах Эфроса занят не буду». Ну Дупак говорит: «Они отношения выясняют, гадят друг другу, а мне — расплачивайся!..» — «Понимаю, Николай Лукьянович. Но я в вас не целился. Я предупредил и того и другого — и Эфроса, и Юрия Петровича Любимова». И ушел. Спектакль был снят с репертуара до возвращения Владимира Семеновича из-за рубежа.

— Вы сидели в одной гримерной. Донимали ли его поклонники и поклонницы?

— Да, у меня однажды был случай… Он даже на меня обиделся. Я не знал, что это ему принесет огорчение. Одна девица… из-за него проникает в театр. И я ее провел на «Гамлета». Она умоляла меня провести. Оказывается, ей нужно было проникнуть, чтобы в него вцепиться. «Зачем ты ее провел?» — «Вова, я не знал, что это к тебе… Если б она сказала: мне нужен Высоцкий, я бы обошел ее стороной».

Да, вот такая смешная деталь. Когда мы играли в «Десяти днях…», Володя еще тогда мало снимался в кино и его мало знали в лицо. Голос уже широко знали, а в лицо — нет. И вот мы идем, почему-то так получалось, я всегда шел за ним. Мы вместе пели «Третьего генерала»: «Ох, как в Третьем отделении, по цареву повелению…» Зрители шли через фойе и шептали: «Высоцкий», а показывали на меня, думая, что тот голос, который звучит, соответствует вот этой моей фактуре. А я вижу, что обо мне думают, и показываю на него: «Вот он, Высоцкий, я здесь ни при чем».

— В спектакле «Владимир Высоцкий», который теперь возобновляется, вы поете песни Владимира Семеновича…

— Я стараюсь это петь не в подражание, даже не в манере, а в духе Высоцкого. «Убирать дух» я пробовал… Шеф, Любимов, утверждал, что каждый должен петь на свой лад. «Как вы можете. Володе было бы даже приятно, что его песни поют по-разному».

Я ходил вокруг дома у себя и думал: куда он девается, когда убирается его пульс, убирается его напор, убирается его нерв? Даже в сдержанной песне все равно есть его внутреннее напряжение. Как только оно убирается, Володя исчезает, как будто и не его песня. Не знаю, что происходит. Уходит он куда-то. Он сам как личность настолько собой заполнил свое искусство, свое творчество, что без него… Читать-то еще можно… А когда произносишь… Он настолько авторский, а не композиторский, что просто неотделим от своих вещей. Вот другого можно спеть Окуджаву я спою безболезненно. Пожалуйста. «Антон Павлович Чехов…» Своим голосом. И все нормально. Я пою своим голосом, и узнается Окуджава. Потому что в нем нет напора Володя без этого напора, без внутреннего напряжения, даже если и негромко, куда-то девается. Его сила должна звучать. Без этого Высоцкого нет…

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});