Избранник - Хаим Поток

Через несколько дней Дэнни снова передал мне вопрос своего отца, почему я больше к ним не прихожу.

— Я постараюсь, — ответил я.

Но старался я не очень сильно. Я видеть не хотел рабби Сендерса. Я ненавидел сейчас его так же сильно, как в ту пору, когда он установил между нами с Дэнни молчание.

Недели шли, и зима медленно превращалась в весну. Дэнни работал над своим дипломным проектом по экспериментальной психологии, касающимся взаимосвязи усилия и скорости обучения, а я писал пространный диплом по логике высказываний долженствования. Дэнни с головою ушел в работу. Он исхудал и помрачнел, кожа да кости, и перестал говорить о молчании между ним и отцом. Казалось, он кричал самой своей работой. Только беспрестанное помаргивание указывало на его глубоко упрятанный страх.

Накануне начала пасхальных каникул он сказал мне, что его отец снова спрашивает, почему я больше к ним не прихожу. Может быть, я смогу заглянуть на Песах? Особенно он хотел бы меня видеть в первый или второй день Песаха.

— Я постараюсь, — ответил я уклончиво. Не имея на самом деле ни малейшего намерения стараться.

Но вечером, когда мы беседовали с отцом, он сказал мне с неожиданной резкостью:

— Почему ты не сказал мне, что рабби Сендерс просит тебя прийти?

— Да он всю дорогу просит.

— Рувим, когда кто-то просит тебя о разговоре, ты должен с ним поговорить. Как ты этого еще не понял? Как ты не извлек урока из того, что происходило у вас с Дэнни?

— Он зовет меня изучать Талмуд, аба.

— Ты уверен?

— Когда я к нему прихожу, мы только этим и занимаемся.

— Только изучаете Талмуд? Как же ты быстро забываешь!

Я уставился на него.

— Он хочет поговорить со мной о Дэнни… — сказал я, холодея.

— Ты пойдешь к ним в первый день праздника. В воскресенье.

— Почему он не сказал мне?

— Рувим, он сказал тебе. Но ты не слушал.

— Столько недель…

— Слушай в следующий раз. Слушай, когда тебе говорят.

— Может, мне прямо сейчас сходить?

— Нет. Они сейчас заняты приготовлениями к празднику.

— Я пойду в субботу.

— Рабби Сендерс просит тебя прийти в Песах.

— Но мы же по субботам Талмудом занимаемся.

— Ты пойдешь в Песах. У него должны быть причины звать тебя именно в Песах. И в следующий раз слушай, что тебе говорят, Рувим.

Он был очень зол — так же зол, как много лет назад, в больнице, когда я отказался говорить с Дэнни.

Я позвонил Дэнни и сказал, что приду в воскресенье.

Он уловил что-то в моем голосе.

— Что-то не так? — спросил он.

— Все нормально, — ответил я, — увидимся в воскресенье.

— Точно все нормально?

Его голос был напряжен и подозрителен.

— Точно.

— Приходи часам к четырем. Моему отцу надо будет отдохнуть после обеда.

— К четырем, хорошо.

— Точно все нормально?

— Увидимся в воскресенье, — ответил я.

Глава восемнадцатая

Днем в первый день Песаха я прошел под распускающимися на нашей улице платанами и свернул на авеню Ли. Было тепло, ярко светило солнце, и я неторопливо шел мимо домов и магазинов, пока не дошел до синагоги, в которой мы молились с отцом. Там мне встретился однокашник, и мы немного поболтали. Затем я пошел дальше и свернул наконец на улицу, на которой жил Дэнни. Ветви платанов на ней образовывали сплошную крону, сквозь которую пробивалось яркое солнце, испещрявшее тротуары узорами. Я видел, как из лопающихся почек выглядывали молодые листочки. Месяцем позже, распустившись, они образуют густую завесу, через которую не пробьется ни один лучик, но пока что солнце свободно проходило через листву, обливая золотом тротуары, прогуливающихся женщин и играющих детей. Я шагал и вспоминал, как впервые, годы назад, шел по этой улице. Этому времени подходит конец. Через три месяца, когда эти листья станут широкими и жесткими, наши жизни разделятся, как ветки у меня над головой, самостоятельно ищущие путь к солнцу.

Я медленно поднялся по широкому каменному крыльцу дома Дэнни и через двустворчатые деревянные двери вошел внутрь. В коридоре было темно и пусто. Двери синагоги оставались открыты. Я заглянул. Пустота полнилась эхом: «ошибки», гематрия, талмудические вопросы — ответы, рабби Сендерс, впившийся взглядом в мой левый глаз. Ты не знаешь еще, что это такое — быть другом. Критический анализ, ах! Твой отец соблюдает заповеди. Не так-то просто быть настоящим другом. Вкрадчивое, беззвучное эхо. Синагога казалась мне теперь очень маленькой и просто неряшливой — на что я совсем не обратил внимания в первый раз, когда здесь оказался. Подставки под молитвенники были сколочены кое-как, стены нуждались в покраске, голые лампочки выглядели ужасно, а их черные провода напоминали поломанные сучья. Каким эхом наполнится для меня кабинет рабби Сендерса? Сердце мое сжималось от предчувствий.

Я подошел к лестничной площадке и позвал Дэнни. Мой голос разнесся по притихшему дому. Я прислушался и позвал его снова. С третьего этажа донесся стук набоек, он приближался, и вот уже Дэнни смотрел на меня сверху лестницы — тощая, костлявая, почти призрачная фигура с бородой и пейсами в черном атласном лапсердаке.

Я медленно взошел по лестнице, мы поздоровались. Он выглядел утомленным. Мать отдыхает, сказал он, брат куда-то ушел. Они с отцом занимаются Талмудом. Его голос звучал устало, бесцветно, с едва заметной ноткой страха. Но в глазах хорошо читалось то, что скрывал голос.

Мы поднялись на третий этаж. Дэнни замешкался перед дверью в кабинет отца, словно не желая туда снова заходить. Потом открыл ее, и мы шагнули внутрь.

С того времени, когда я был здесь последний раз, минул почти год, но внутри ничего не изменилось. Тот же массивный стол черного дерева с застекленным верхом, тот же красный ковер, те же застекленные полки, плотно набитые книгами, тот же резкий запах книжной пыли, та же одинокая лампочка под потолком. Ничего не изменилось. Ничего, кроме самого рабби Сендерса.

Он сидел за столом в своем прямом кресле с красной кожаной обивкой и смотрел на меня. Его борода почти полностью поседела, а сам он подался вперед, как будто на его плечах лежала какая-то тяжесть. Его лоб взрезали глубокие морщины, темные глаза словно наполнились невидимым страданием, а пальцы правой руки рассеянно теребили длинный седой пейс.

Он тихо поприветствовал меня, но не протянул руки. У меня создалось впечатление, что рукопожатие было физическим усилием, которого ему бы хотелось избежать.

Мы уселись у стола, Дэнни — справа, я — слева. Лицо Дэнни оставалось безжизненным, замкнутым. Он нервно дергал себя за локон.

Рабби Сендерс слегка подался вперед и положил руки на стол. Медленно закрыл лежавший перед ним Талмуд, по которому они с Дэнни занимались. Потом глубоко вздохнул. Этот прерывистый вздох наполнил тишину в комнате, как ветер.

— Ну, наконец-то, Рувим, наконец-то ты ко мне пришел.

Он говорил на идише, его голос подрагивал.

— Простите меня.

Он кивнул. Его правая рука стала оглаживать седую бороду.

— Ты возмужал. Когда ты сидел на этом месте впервые, ты был мальчиком. Теперь ты мужчина.

Дэнни, казалось, только сейчас заметил, что он выделывает со своим пейсом. Он опустил руки на колени и замер, глядя на отца.

Рабби Сендерс смотрел на меня и слабо улыбался, покачивая головой.

— Мой сын, мой Даниэл, тоже стал мужчиной. Это великое счастье для отца — видеть, как его сын становится мужчиной.

Дэнни дернулся в кресле, потом снова замер.

— Что ты собираешься делать после выпуска?

— Останусь еще на год, чтобы получить смиху.

— А затем?

— Стану раввином.

Он бросил на меня взгляд и часто заморгал. Мне показалось, что он на мгновение напрягся, как от приступа боли.

— Значит, ты станешь раввином… — пробормотал он, обращаясь скорее к себе самому, чем ко мне. Потом помолчал немного и продолжил: —Да-да, конечно… я помню…

Он снова вздохнул и покачал головой, его серая борода двигалась взад-вперед.

— Мой Даниэл получит смиху в июне… М-да… В июне… М-да… Его смиха…

Слова повисали в воздухе бесцельно и бессвязно. Наступила долгая напряженная тишина.

Он медленно подвинул правую руку к лежащему перед ним закрытому Талмуду и провел пальцами по еврейским буквам названия, оттиснутым на корешке. Затем сцепил кисти на обложке Талмуда. Его тело следовало за движениями рук, а длинные пейсы покачивались по сторонам постаревшего лица.

— Ну-с, — продолжил он так тихо, что я с трудом разбирал слова, — в июне мой сын Даниэл и его друг пойдут разными дорогами. Они теперь мужчины, а не мальчики, а у мужчин пути расходятся. Ты пойдешь одним путем, Рувим. А мой сын, мой Даниэл, он… Он пойдет другим.