Бог не любовь: Как религия все отравляет. - Кристофер Хитченс

У Сократа можно поучиться двум чрезвычайно важным вещам. Во-первых, совесть у нас врожденная. Во-вторых, верующих догматиков легко переспорить и выставить на посмешище — достаточно притвориться, что принимаешь их проповеди за чистую монету.

Сократ полагал, что у него есть демон, он же оракул, он же внутренний поводырь, к мнению которого стоит прислушиваться. Такое ощущение в той или иной степени есть у любого психически здорового человека. Адам Смит говорил о неотлучном, неслышимом собеседнике, готовом поправить и дать критический совет. Зигмунд Фрейд писал, что голос разума тих, но очень настойчив. Клайв Льюис поспешил сделать вывод, что наличие совести свидетельствует о божьей искре. Современная речь — довольно метко — называет совестью то, что заставляет нас хорошо себя вести, даже когда никто не видит. Что бы ни происходило, Сократ напрочь отказывался говорить то, в чем сомневалась его совесть. Иногда, заподозрив себя в казуистике или потворстве толпе, он умолкал на полуслове. Своим же судьям он сказал, что во время последнего слова «оракул» ни разу не велел ему остановиться. Те, кто считает существование совести доказательством божественного замысла, выдвигают аргумент, который просто нельзя опровергнуть, потому что нет фактов ни за, ни против него. Однако случай Сократа показывает, что истинно совестливым людям нередко приходится выбирать между совестью и религией.

Сократу грозила казнь, но даже в случае обвинительного приговора он мог избрать менее жестокое наказание. Вместо этого он сказал, тоном почти оскорбительным, что готов уплатить смехотворный штраф. Не оставив разгневанным судьям иного выбора, кроме высшей меры, он далее объяснил, почему гибель по их приказу ничего для него не значит. В смерти, сказал он, нет ужаса: в ней либо вечный покой, либо шанс на бессмертие, а то и на встречу с Орфеем, Гомером и другими великими греками прошлого. В таком счастливом случае, сухо заметил он, можно с радостью умереть и не один раз. И нам уже не важно, что нет больше Дельфийского оракула, и что Орфей и Гомер — фигуры вымышленные. Суть в том, что Сократ высмеивал своих обвинителей на их территории. Он, в сущности, говорил: я не знаю правды о смерти и богах, но готов поклясться чем угодно, что и вы ее не знаете.

О том, как Сократ и его вкрадчивые, но неумолимые вопросы действовали на религию, можно судить по пьесе, написанной и поставленной при его жизни. В «Облаках» Аристофана действует философ по имени Сократ, возглавляющий школу скептиков. Один местный крестьянин осыпает его полным набором глупых вопросов, что любят задавать правоверные. Если нет Зевса, начинает он, кто ж тогда насылает дождь и орошает посевы? Сократ предлагает крестьянину разок воспользоваться головой: если бы дождь насылал Зевс, он мог бы лить и прямо из безоблачного неба, не так ли?

Раз этого не происходит, разумней заключить, что причина дождя в облаках. Ладно, говорит крестьянин, но кто же тогда присылает облака? Уж это-то наверняка Зевс. Отнюдь, отвечает Сократ и рассказывает про ветер и тепло. Откуда же, не унимается старый пейзанин, в таком случае берутся молнии, карающие лжецов и других злодеев? Молнии, мягко объясняют ему, не очень-то различают праведных и неправедных. Не раз видели, что они бьют даже в храм самого Зевса Олимпийского. Последний довод убеждает крестьянина, хотя в дальнейшем он раскаивается в своем богохульстве и сжигает школу скептиков вместе с Сократом. Многих вольнодумцев постигла такая же участь; многим лишь чудом удалось ее избежать. Все ключевые схватки из-за права на свободу мысли, свободу слова и свободу научных исследований начинались с попыток религии задушить иронию и любознательность узколобостью и буквализмом.

В сущности, спор с верой начинается и кончается Сократом, и каждый, при желании, волен встать на сторону городских обвинителей, защитивших афинскую молодежь от его вредных рассуждений. Однако нельзя сказать, что суеверию он противопоставил науку. Один из обвинителей утверждал, что Сократ называл Солнце булыжником, а Луну — куском Земли (второе было бы чистой правдой), но тот отклонил обвинение, заявив, что это проблема Анаксагора. И действительно, этого ионийского философа ранее преследовали за то, что он считал Солнце раскаленным камнем, а Луну — куском земли. Но Анаксагор уступал в прозорливости Левкиппу и Демокриту, полагавшим, что все состоит из атомов в непрерывном движении. (Вполне вероятно, что и Левкиппа на самом деле не было, и это тоже ничего не меняет.) Важнейшая черта блестящей «атомистической» школы в том, что вопрос о первопричине вещей она считала лишним. Вряд ли какой ум в то время мог зайти дальше.

Таким образом, проблема «богов» оставалась нерешенной. Эпикур, перенявший атомистическое учение Демокрита, не мог вполне разувериться в «их» существовании, но и не видел оснований верить, что боги играют какую-либо роль в людских делах. Какое «им» дело до повседневной человеческой возни, не говоря уже о человеческой политике? Они избегают ненужных страданий, и людям следует поступать так же. Вот почему не стоит бояться смерти, а гадание по внутренностям животных и прочие потуги узнать волю богов — абсурдная трата времени.

В некоторых отношениях самый обаятельный основатель антирелигии — поэт Лукреций, страстный поклонник трудов Эпикура, живший в I веке до н.э. В ответ на возрождение старинных культов при императоре Августе он написал остроумную, блестящую поэму «De Rerum Natura», или «О природе вещей». В Средние века ее едва не уничтожили христианские фанатики; сохранилась лишь одна рукописная копия. Лишь по счастливой случайности нам известно, что во времена Цицерона (он первым опубликовал поэму Лукреция) и Юлия Цезаря кто-то спас от забвения атомистическую теорию. Предвосхищая Дэвида Юма, Лукреций писал, что перспектива грядущего уничтожения ничуть не страшней небытия, из которого мы пришли. Предвосхищая Фрейда, он высмеивал тех, кто заранее устраивает свои похороны и гробницы — в тщеславной и пустой надежде хоть как-то поприсутствовать при собственном погребении. Как и Аристофан, он считал, что объяснение погоды в самой погоде, а все, что глупые, эгоистичные людишки списывают на божественное провидение и адресатом чего себя мнят, природа делает «без участья богов»:

Кто бы размеренно вел небеса и огнями эфираБыл в состояньи везде согревать плодоносные землиИль одновременно быть повсюду во всякое время,Чтобы и тучами тьму наводить, и чтоб ясное небоГрома ударами бить, и чтоб молньи метать, и свои жеХрамы порой разносить, и, в пустынях сокрывшись, оттудаСтрелы свирепо пускать, и, минуя нередко виновных,Часто людей поражать, не достойных того и невинных?[23]

Много сотен лет атомизм свирепо преследовался по всей христианской Европе на резонном основании, что объяснял природу гораздо лучше, чем религия. Но, подобно нервущейся мысленной нити, труд Лукреция продолжал жить в некоторых ученых умах. Исаак Ньютон, разумеется, был верующим (не только в христианство, но и в целый букет псевдонаук), но включил девяносто строк «De Rerum Natura» в первые черновики своих «Начал». «Пробирщик» Галилея, опубликованный в 1623 году, хотя прямо и не ссылается на Эпикура, до такой степени полагается на атомистическую теорию, что и поклонники, и критики прозвали его «эпикурейской книгой».

Учитывая террор против науки в первые столетия после воцарения христианства (Августин полагал, что языческие боги существуют на самом деле, но являются демонами, а Земле меньше шести тысяч лет), когда благоразумные люди на словах всегда платили дань религии, неудивительно, что возрождавшаяся философия нередко говорила обманчиво набожным языком. Последователи различных философских школ, дозволявшихся в Андалузии во времена ее недолгого расцвета, создали синтез учений Аристотеля, иудаизма, христианства и ислама. Им разрешалось обсуждать двоякость истины, а также сравнительный вес разума и откровения. Идею «двойственной истины» отстаивали последователи Аверроэса; ее же, по понятным причинам, строго осуждала церковь. Фрэнсис Бэкон, писавший во время правления королевы Елизаветы, говаривал (возможно, под влиянием Тертуллиана, утверждавшего, что от абсурда его вера только крепнет), что вера всего сильней, когда предмет ее наименее податлив разуму. Живший несколькими десятилетиями позже Пьер Бейль любил привести все возможные доводы разума против какого-либо верования, а под конец заключить: «тем более велик триумф выстоявшей веры». У нас есть основания полагать, что делал это он не только для того, чтобы избежать наказания. Не за горами было время, когда ирония сама станет наказывать и смущать фанатиков и буквалистов.

Но фанатики и буквалисты не могли уступить без арьергардных боев и масштабного возмездия. В течение недолгого, но славного времени в XVII столетии стойкая маленькая Голландия давала приют многим мыслителям, среди которых был и Бейль (переехавший туда в целях безопасности), и Рене Декарт (переехавший по той же причине). Именно в Голландии, за год до суда инквизиции над Галилеем, родился великий философ Барух Спиноза, отпрыск испанских и португальских евреев, которые, в свою очередь, эмигрировали в Голландию, спасаясь от гонений. 27 июля 1656 года старейшины амстердамской синагоги издали следующий «херем», то есть проклятие, или фетву, касательно трудов Спинозы: