Брожение - Владислав Реймонт

Оцепенев, Анджей с немым изумлением уставился на дверь, в которую она вышла.

— А-а-а-а! — вырвалось у него из горла. Затем он медленно оделся и поплелся к выходу.

Ничего не соображая, он сел в сани и принялся смотреть на стаю ворон, копошащуюся на дороге, возле кучи конского навоза. Вороны разлетелись перед лошадьми, потом опять вернулись на свое место. Анджей снова посмотрел на них.

— Валек, ты куда? Я же приказал тебе ехать в Буковец! — крикнул он, заметив, что они едут лесом.

— Да ведь мы, ваша милость, едем из Буковца.

— Болван, поворачивай в Буковец! Вот идиот, — добавил он уже спокойнее. Кучер исполнил приказание и повернул обратно. Анджей машинально натянул перчатки; вскоре они остановились перед станцией; Анджей вылез из саней, поднялся наверх и, не торопясь, позвонил. Как только он увидел Янову, отворившую ему дверь, он вспомнил все, вздрогнул, бросился к саням и крикнул:

— Трогай! Скорей! — Лошади помчались рысью.

— Быстрей! — закричал он, вырвал из рук Валека кнут и стал с такой силой хлестать лошадей, что те вздыбились и заржали.

— Быстрей, быстрей, окаянные, быстрей! — орал он охрипшим голосом и бил их что есть силы. Наконец он упал в сани, зажав шубой рот, чтобы не закричать от невыносимой боли, которая его терзала.

— Эта святая! Янка! Моя невеста! Мой идеал, она… Господи, господи, господи… спаси, не то я сойду с ума! — стонал он сквозь рыдания.

Временами он замирал и смотрел, не шевелясь на дорогу, на черный лес, с которого вихри стряхнули снег, на сорок, облепивших старые деревья на вырубках и громко галдевших, — и тогда на мгновение в душе воцарялась тишина, буря утихала.

Приехав домой, он заперся у себя в кабинете и, как разъяренный зверь, бьющийся о железные прутья запертой клетки, стал метаться по комнате. Но боль и хаос в душе не утихали, дикое бешенство охватывало его все сильнее, страшные, необъяснимые муки разочарования жгли его. Несколько раз он хватал со столика револьвер и клал обратно, забывая в ту же минуту, зачем брал его: мысли путались в голове, которая, казалось, раскалывалась на части.

Анджей вышел во двор осмотреть хозяйство; но он ничего не видел и ничего не помнил; ходил с болью, словно с ножом в сердце, и, вспомнив о происшедшем, вдруг спотыкался и шел, безвольно опустив руки, дальше, как лунатик. Только за ужином он обратил внимание на пьяного отца, который настойчиво требовал водки.

— Не давай, мама! — с раздражением крикнул он.

— Ендрек, тише!.. Тише, черт возьми!.. А ты, мать, поставь водки! — бормотал старик, ударяя кулаком по столу. — Я тут хозяин! Кому говорят — слушаться меня, не то, клянусь богом, выгоню всех… Мать, добром прошу, дай водки! — И, сонно качаясь, он пускал слюни себе на одежду и на расставленные к ужину миски.

Перепуганная старуха принесла водки. Анджей выхватил у нее из рук бутылку и швырнул ее к печке.

Старик мигом протрезвел, сел прямо на стуле и спросил:

— Ты что сделал, Ендрусь?

— Сам видишь — хватит этого пьянства! Напиваешься как скотина!

— А если я так хочу, Ендрусь, а если мне это нравится, сынок, что тогда?

— А то, что мне это не нравится, и я не хочу, чтобы ты окончательно спился.

— Ты не хочешь, Ендрусь, не хочешь, мой ясновельможный сынок! Ага, значит, ты хочешь, чтоб я не пил! — заорал возмущенный старик. Глаза его горели негодованием, а зубы стучали, словно в лихорадке.

— Не зли меня, отец! — крикнул Анджей, с трудом сдерживая гнев.

— Не то поколотишь, да? Или на помойку выбросишь и есть не дашь?

— Люди, перестаньте, Христом богом прошу, — умоляла старуха, повисая то на одном, то на другом и всеми силами стараясь предотвратить бурю.

— Значит, я тебе помеха, ты бы хотел захапать себе все? Ну, подожди, подожди, сынок, мне еще рановато на пивцо к Аврааму. Долго тебе еще придется только нюхать мое богатство. Ты пожалел мне водки, а для своей графини тысяч не жалеешь, покупаешь ей бархаты да шелка, а мне водки не хочешь дать, а ведь это все мое… Я тут хозяин, клянусь богом, а тебе, если позволю, как собаке, полизать кость, лижи, а кусать не смей, не то ногой в зубы да за дверь!.. Пшел, скотина… пшел! Кому говорят!

Анджей вскочил, как ужаленный, но взял себя в руки и сказал спокойно:

— Хорошо, отец, оставайся тут хозяином, а я завтра уеду.

— Поезжай, Ендрусь, поезжай, мой ясновельможный сынок, в Италию со своей ясновельможной невестой есть апельсины, да только сначала изволь-ка отчитаться, как ты хозяйничал на моем фольварке. Хо, какой мудрец! Клянусь богом, наворовал деньжат, а теперь говорит: «Поцелуй пса под хвост, уезжаю…».

— Что я у тебя взял? Что я у тебя украл? — с яростью закричал Анджей. — Ты не платишь мне ни гроша за мой труд, да еще надуваешь при расчетах! А усадьбу я отстраиваю на собственные сбережения, ты об этом прекрасно знаешь. Я работаю как вол и за хозяина и за батрака, как пес с высунутым языком целый день бегаю по хозяйству: мои нововведения удвоили наши доходы, а ты обзываешь меня вором! Сам только напиваешься, как свинья, и губишь этим свое здоровье. Ты еще смеешь оскорблять меня?

— Смею. Я тут хозяин, заруби себе па носу, а не то… пшел!..

— Я вор, я?!. — закричал Анджей, вскочил со стула, схватил старика за грудь и встряхнул, как сноп соломы. — Если бы это сказал мне кто-нибудь чужой, я бы убил его, как собаку…

— Отцепись, Ендрусь, отцепись! — застонал старик, почувствовав, что хмель снова ударил ему в голову. Закрыв глаза, он ждал, скоро ли сын начнет колотить его о печку.

Старуха с плачем бросилась между ними.

— Корчмарская душа, пропойца!.. — прошипел Анджей, бросил старика на кровать, словно связку тряпья, и вышел.

— Петрусь, ради бога, Петрусь! — завопила мать, встряхивая старика; тот некоторое время лежал как колода, без движения, но вскоре открыл глаза и с помощью старухи поднялся, ощупал свою голову и бока и произнес вполне трезво:

— Слава богу, все косточки целы! Ну и гонор у этой бестии, как у настоящего шляхтича, — произнес он с восхищением.

— Ах ты пьяница! Устроил ад кромешный, сына обидел. А что, если он и вправду уедет, что тогда?

— Глупая, куда он денется?

— Да такой ученый, как наш Ендрусь, всегда найдет себе дело. Да и то сказать, разве у его невесты денег нет? Вот уж тоже, надумал выгонять сына, мою единственную утеху!

— Не болтай, глупая! Ендрусь не уедет, я вот завтра же запишу ему все у нотариуса. Он того стоит! Ишь, подлец, гонор-то какой, гонор! — И он почесал в затылке. — Да и силен, как бык: так швырнул, будто сноп. Хо-хо! Удался у меня парень, ей-богу, удался. Пойду попрошу у него прощения! Как ты, мать, думаешь, идти или не идти?

— Иди! Надо извиниться, я и сама бы сходила, да смелости нет.

Старик пошел, немного робея: ему было стыдно своей запальчивости.

В комнате Анджея не было. От родителей он ушел злой и раздраженный; ссора, которой он, однако, не придал значения, потому что подобные ссоры бывали часто, расстроила его окончательно. Прямиком через поле он помчался к Витовскому.

VIII

Ночь была хмурая и ветреная; с севера тянулись вереницей серые, бесформенные тучи, похожие на разодранные тюки хлопка; негромко посвистывал ветер, разнося отголоски похожего на морской прибой лесного шума; тяжко ложась на землю, падали мокрые хлопья снега.

Анджей торопливо шел по полю; до Витова было только пять верст, но эта дорога по сугробам очень утомила его. Злость улеглась, мысль о несчастье наполнила его отчаянием. Он чувствовал себя таким несчастным, что останавливался, окидывал пространство взглядом, взывающим о помощи и милосердии, затем неуверенно шел дальше, словно потерял дорогу и другой найти не мог.

К Витовским его толкала сила привычки, к тому же Витовский имел на него большое влияние. Анджей не только слушался его, но и слепо ему верил; почувствовав себя одиноким, он потянулся к нему как к другу, которому можно излить душу. Витовский никогда не щадил его и сарказмом резал, как бритвой, но он любил Анджея. Это были две противоположности: человек из народа, простой и сильный, только наполовину облагороженный цивилизацией, и утонченный потомок воевод, неврастеник. Они дополняли друг друга.

Перейдя мост, Анджей попал на островок и направился к массивному дому, который в прошлом был замком. Он вошел в переднюю.

Ливрейный лакей счистил с него снег.

— Господа дома?

— В библиотеке.

Он прошел большой темный зал, затем комнату поменьше и остановился перед опущенной портьерой, из-за которой слышался монотонный голос чтицы:

— «Господи! Какое несчастье постигло меня: тело мое немощное, а сердце удручено печалью, которая гнетет его. Что я на это могу сказать… Да будет воля твоя!»

Анджей не слушал больше, поднял портьеру и вошел.