Переводчик Гитлера. Статист на дипломатической сцене - Пауль Шмидт

лидерство Японии в создании нового порядка в великой Азии», – гласила статья II.

В статье III, подразумеваемой как намек в целом на Соединенные Штаты, говорилось: «В дальнейшем они обязуются поддерживать друг друга всеми политическими, экономическими и военными средствами, если на одну из трех договаривающихся сторон нападет какая-либо держава, не участвующая в настоящее время в европейской войне или в китайско-японском конфликте».

«Военный союз между тремя самыми могущественными государствами на земле!» – так оценил этот договор Риббентроп. Потом министры иностранных дел поставили свои подписи, а японский посол кисточкой нанес изящные японские иероглифы один под другим. Прямо над подписями было написано: «Составлено в трех экземплярах оригинала в Берлине, 27 сентября 1940 года, в XVIII году эры Фашизма – соответствует 27 дню 9-го месяца 15 года Сёва[8]».

* * *

Неделю спустя, 4 октября, международное движение поездов через станцию Бреннер снова было приостановлено на три часа. Гитлер разглагольствовал в салоне дуче. Его основной темой стала Франция, которую он хотел каким-то образом мобилизовать против Англии. Испания едва упоминалась, не столько из-за охлаждения, вызванного визитом Суньера, сколько из тактических соображений, о которых я узнал лишь несколько дней спустя. Битва против Великобритании на Средиземном море также играла большую роль в этом бреннерском монологе, и у меня создалось впечатление, что вторжение в Англию отложено ради наступательной операции в Средиземноморье. Муссолини выглядел очень заинтересованным. Ему, вероятно, нравилось, что Гитлер посвящает его в свои будущие планы, хотя бы в общих чертах. Это случалось нечасто, и даже в таком случае ему представилось мало возможностей самому поучаствовать в разговоре. Наконец поток красноречия Гитлера иссяк, и поток международных перевозок возобновился.

* * *

«Быстро поезжайте на вокзал; сейчас будет предупреждение о воздушной тревоге», – сказали мне в министерстве иностранных дел вечером 26 октября. Я отправлялся в длительную поездку, в ходе которой мне предстояло проехать более 4000 миль за несколько дней. Моим первым пунктом назначения был Хендайе на франко-испанской границе. Оттуда мой маршрут лежал во Флоренцию, а затем обратно в Берлин. В то время налеты британской авиации на Берлин еще могли считаться совсем безвредными. Они наносили мало ущерба и становились причиной лишь очень немногих потерь, но длились обычно всю ночь. Англичане посылали только два-три самолета одновременно через короткие промежутки времени. Таким образом они лишали ночного отдыха четыре миллиона человек.

Королевский военно-воздушный флот пролетал у меня над головой, когда я вошел в наш специальный поезд на станции Лертер, но мы остались в поезде и проснулись на следующее утро в Ганновере. Следующей ночью мы остановились на небольшой станции в Бельгии, рядом с туннелем, в котором поезд должен был укрыться на случай воздушного налета – очень хорошая мысль в теории, которая, однако, не всегда срабатывала. Однажды мне довелось находиться во время воздушного налета в поезде с таким слабым локомотивом, что он смог лишь сам въехать в туннель и оставил поезд снаружи, в то время как облака пара, вырывавшиеся из туннеля, привлекали внимание к цели. Но англичане высокомерно пролетали мимо, «считая газгольдер более важным, чем министр иностранных дел рейха», как заметил один из младших членов нашей делегации. Мы обогнули Париж и ближе к вечеру добрались до Монтуара в Центральной Франции. Тем временем прибывший на своем специальном поезде Гитлер имел короткую беседу с Лавалем, который был тогда вице-премьером. Тогда впервые со времени встреч в берлинской Канцелярии в 1931 году я переводил для Лаваля. Он очень тепло поздоровался со мной, с явным облегчением увидев хоть одно знакомое лицо, а во время беседы с Гитлером призвал меня в свидетели того факта, что еще в начале 1931 года он приветствовал политику тесного сотрудничества с Германией. Ничего нового или особо значимого не возникло в ходе этой беседы, в которой также принимал участие Риббентроп, и атмосфера оставалась очень дружелюбной. Речь шла в основном об организации встречи с маршалом Петеном, которая состоялась в этом же месте два дня спустя по нашем возвращении из Хендайе.

В ту же ночь мы двинулись к испанской границе, два наших поезда прибыли на эту станцию на следующий день после полудня. Я останавливался здесь во время предыдущей поездки – в 1928 году, когда сопровождал Штреземана на ассамблею Лиги Наций в Мадрид. Как и на бреннерской встрече, переговоры должны были проходить в салоне Гитлера. Поезд Франко, который прибывал по более широкой испанской колее к соседней платформе, опаздывал на целый час, но стояла хорошая погода, и никто не возмущался; Гитлер и Риббентроп беседовали на платформе.

Я услышал, как Гитлер сказал Риббентропу: «Сейчас мы не можем дать испанцам никаких письменных обещаний о передаче территорий французских колониальных владений. Если они получат что-нибудь в письменном виде по этому щекотливому вопросу, – продолжал он, – то из-за болтливости этих латинян французы рано или поздно наверняка услышат что-нибудь об этом». Он добавил интересное суждение: «Я хочу попытаться в разговоре с Петеном заставить французов начать активные враждебные действия против Англии, поэтому не могу сейчас предлагать им такую передачу территорий. Кроме того, если о таком соглашении с испанцами станет известно, французская колониальная империя, наверное, целиком станет на сторону Де Голля». Эти несколько предложений показали мне более ясно, чем самые длинные меморандумы, сущность проблемы, являвшейся темой предстоящей встречи между диктаторами, и выявили одну из причин, почему эта встреча потерпела фиаско.

Испанский поезд показался примерно в три часа пополудни. Военная музыка, обход почетного караула – знакомая церемония встреч диктаторов, сразу после которой началась роковая дискуссия, положившая конец всякой симпатии между Гитлером и Франко.

Низкорослый и коренастый, смуглый, с живыми черными глазами, испанский диктатор сидел в вагоне Гитлера. На тех фотографиях, которые я видел, он всегда казался гораздо более высоким и стройным. Если бы он носил белый бурнус, пришло мне на ум, его можно было бы принять за араба, и по мере того, как проходила беседа, его способ выдвижения аргументов, с колебаниями и осмотрительностью, казалось, подтверждал это впечатление. Мне сразу же стало ясно, что Франко, осторожного мастера переговоров, к стене прижать не так-то просто.

Гитлер начал с самого восторженного отчета о положении Германии. «Англия уже, можно сказать, потерпела поражение, – сказал он, завершая ту часть своего обзора, которая касалась перспектив побед Германии, – но она еще не готова признать этот факт». Затем возникло ключевое слово – Гибралтар. Если англичане его потеряют, их можно изгнать из Средиземноморья и из Африки. Теперь Гитлер пошел с козырей. Он предложил немедленно заключить