Голубой дым - Георгий Семёнов

Демьян Николаевич зло усмехнулся и, защищая уже не собаку, а раздавленную, убитую свою Танюшу, покашливая от волнения, сперто спросил:

— Что же ты придумаешь?

— Можно ведь посадить его на цепь? — вопросом отозвался Сергей Александрович.

— Сережа! — взмолилась Татьяна Родионовна. Но Демьян Николаевич успокоил ее:

— Танюша, не волнуйся... Ты же знаешь... скорее я сам сяду на цепь. Чего волноваться!

Чай остыл. Сергей Александрович курил, роняя пепел на пол. Все как будто оцепенели, и только Мадам украдкой оглядывала террасу и старинный буфет возле бревенчатой стены. Тупое, бессмысленное молчание угнетало души. Ничего, кроме тоскливой боли, не испытывали в эти минуты бедные Простяковы. Ни мыслей, ни дум, ни попыток что-то действительно придумать, как-то уладить возникшие вдруг разногласия — ничего этого не было. Все для них рухнуло в жизни, они устали, и уже не было сил бороться с бессердечным и серым, как бетон, глухим горем. Бетон этот залил их души, потушил все живое в них, придавил, пригнул их к земле, и они ничего уже не видели в своей жизни, кроме дочери, которая была в этот день в Москве и пребывала еще в счастливом неведении. И больно было представить себе, что скоро и она все узнает.

С этой поры ничто уже не радовало Простяковых. Они потерянно ходили по участку, смотрели на чужие цветы, разглядывали чужие огурцы, зреющие среди шершавых листьев, отводили взгляды от чужих райских яблочек, наливавшихся соком и цветом, ласкали Карая, привязанного к дощатой конуре, сколоченной Демьяном Николаевичем, с равнодушием и печалью смотрели на молодую березку, которую почему-то выкопала Мадам, убедив всех, что на ее месте надо разбить клумбу. По привычке Демьян Николаевич по утрам поливал еще из лейки грядки, по привычке шутил и посмеивался, разговаривая с Сергеем Александровичем, в душе не принимая его шуток о его стремительном скачке в звании деда. «Минуя капиталистическое развитие, — говорил он, — я сразу из феодализма скакнул в социализм!»

Однажды Демьян Николаевич, оставшись наедине с ним, спросил как бы между прочим:

— А что ружье? Помнишь? Ты еще не продал его?

— А зачем тебе?

— Ты забыл, — с грустью сказал Демьян Николаевич.

Сергей Александрович набычился, помрачнел и ответил с раздражением:

— А тебе что, удовольствие доставляет причинять мне боль? Я жить хочу, а не прозябать... Друг называется! Я всю жизнь, всю... Понимаешь! Разве тебе плохо? Я тебе всю жизнь хотел только добра, а ты... Пойми, я счастлив с ней. Счастлив! Мне недолго жить... У меня теперь год за три, как у летчиков на фронте... Зачем же ты мне сердце палишь?! Совесть-то у тебя есть или нет совсем! Неужели не можешь порадоваться за меня?!

— Почему же! Я радуюсь, — с усмешкой сказал Демьян Николаевич.

А на следующий день они с Татьяной Родионовной уехали в Москву, забрав с собой Карая.

Их никто не пошел провожать, да они и не захотели бы этого. Слишком устали они от того чужого счастья, которое звенело в чужом теперь для них доме женскими и детскими голосами. Тем более что Дина Демьяновна давно уже не приезжала на дачу, возненавидев Анну Михайловну, не в силах больше терпеть ее подчеркнуто веселого голоса, ее адской энергии по переустройству дома, сада и огорода на свой лад.

Сергей Александрович приезжал к ним в Москву, уговаривал вернуться, рассказывал о белых грибах, о том, сколько они насолили и насушили... Он был весел и беспечен. Он все забыл... Ничего не помнил. А может быть, и не хотел вспоминать. Так ему было проще жить — год за три, день за три. А жизнь всего одна.

— Тебе хорошо? — спросил его Демьян Николаевич.

— Да, Дема, я счастлив. Прости, но это так.

— Ну и слава богу. Мы рады за тебя.

Он не покривил душою. Он по-прежнему любил Сергея Александровича, но теперь к этой любви примешалась тоскливая какая-то жалость к нему.

Татьяна Родионовна и Дина Демьяновна тоже, конечно, не смогли осудить его, хотя они, в отличие от Демьяна Николаевича, так и не приняли новую его жену, которую за глаза звали не иначе как Мадам, а в некоторых случаях жабоедкой. Они не смогли простить безмятежной, забывчивой радости помолодевшему Сергею Александровичу, усматривая в этом превращении какое-то страшное нарушение гармонии его жизни, словно бы он обернулся вдруг в старого и чудовищно неприятного юношу с седыми волосами и дряблой кожей...

Нет, они не жалели его. Им было жалко Марию Анатольевну, которая, слава богу, не видела постигшего их горя и скоротечного, мальчишеского счастья Сергея Александровича.

Татьяна Родионовна ходила на могилу, сметала упавшие с деревьев листья, посыпала желтым песком землю, ухаживала за цветами, негодуя и возмущаясь с болью в сердце, когда какой-то неуловимый новоиспеченный мародер, ужасный какой-то вурдалак, выкапывал из могилы свежие цветы и, видимо, продавал их, зарабатывая таким страшным способом на бутылку водки.

Она подолгу сидела над могилой и, если с ней был Демьян Николаевич, вспоминала вслух о Марусе и улыбалась в тихой радости. Но ни разу не было произнесено имя Сергея Александровича над могилой. Однажды только Демьян Николаевич, выйдя из глубокой и печальной задумчивости, со вздохом сказал:

«Чудак, ей-богу! Все равно никуда не деться и лежать ему вечно с Марусей. Хоть живи день за пять!»

28

Лес, уже тронутый тленом, был иссушен теплым августом, истоптан грибниками, которые, казалось, обошли уже каждую елочку и березу. Все мухоморы и валуи были порушены палками, трава измята. И только на полянах ярко лиловели осенние фригийские васильки, контрастируя с прожелтью берез, обступивших эти лиловые тихие запани среди истоптанного леса.

Мерклый лесной рассвет застал Дину Демьяновну на глиняной дороге, по которой когда-то грузовики вывозили с порубок лес. Она хорошо знала эту колеистую и уже затянутую травою дорогу, этот заживший шрам в живом лесу, знала, конечно, все лучшие грибные места в округе и хорошо ориентировалась, примечая поляны, деревья и даже знакомые малинники. Ей всегда казалось странным, что люди могут заблудиться в лесу. Она много раз выручала таких заблудших, встречавшихся ей в чащобе, и подробно объясняла путь к спасительной глиняной дороге, которая вела в сторону станции.

Но она давно уже не была в своем лесу, и теперь, когда солнечные лучи осветили стволы берез, она остановилась в священном восторге и шепотом сказала:

— Здравствуй, лес!

У нее мурашки прошли по телу, когда освещенные березы отозвались ей вдруг тихим шелестом отмирающих листьев. Лес еще был пустынен и тих, и ветерок, проскользнув по его вершинам, опал. Все обмерло, и только слышно было зимнее, тихое попискивание серой синички. Дина Демьяновна даже услышала шелушащийся звук, который издавала птица, цепляясь своими коготками за еловые ветки, фыркающий звук маленьких, прозрачных крыльев... И увидела ее самое.

— Здравствуй, — сказала она ей с улыбкой.

А гаечка приблизилась и, вертлявая в своей невесомости, любопытная, живо посмотрела на нее и откликнулась водянистым, вкрадчивым свисточком.

Пауки заткали все прогалы между деревьями. Паутина щекотала лицо, тихо потрескивала, разрываясь, и Дина Демьяновна с каким-то небывалым и не проявлявшимся еще никогда чувством причастности ко всему живому на свете, шепотом просила пауков простить ее, а где можно было, нагибалась или обходила стороной растянутые нити, освещенные утренним солнцем.

Она еще не помнила такого удивительного утра в лесу! Раньше она редко приходила в лес на рассвете: ей хватало и тех грибов, которые она успевала собрать после полудня, и обычно шла в лес, когда грибники уже возвращались с полными корзинами.

Теперь же приехала с ночным поездом и, отвязавшись от двух мужчин с корзинами, нырнула в темень леса, оставив их далеко позади. Они кричали ей: «Девушка, куда ж вы торопитесь! Только, чур, наши грибы не брать! Девушка!» Ее пугали эти ночные похохатывающие голоса, и она вздохнула с облегчением, когда все утихло и мужчины отстали, потеряли ее в темноте.

А леса она не боялась. Без тени страха могла бы заночевать в лесу и в полном одиночестве, случись в этом необходимость. Скорей наоборот — она чувствовала себя в лесу в полной безопасности. Так и в это утро, когда туманный воздух леса заголубел от солнечных лучей, когда вспыхнули все цветы на полянах, пронизанные боковым светом, и показался первый подосиновик, у которого ярко светилась белая ножка, Дина Демьяновна, ликуя, почувствовала свое освобождение, растворившись душою в этом зеленом и ярком мире, словно бы стала незаметной даже для самой себя.

С небывалой радостью открывала она в это утро лесные тайны и с усмешкой думала о глупых людях, считающих, что грибы растут быстро и потому-то их больше попадается утром, чем днем. Когда увидела светящийся подосиновик, она легко и просто объяснила себе это заблуждение людей: косые солнечные лучи помогают находить грибы. Огромный фонарь, зависнув над лесом, высвечивает грибы под еловыми лапами, среди помятой травы, в мшистых корнях деревьев... Когда она так подумала, то сразу вспомнила неурочный час заката. Почти пустая она возвращалась домой еле заметной тропкой, по которой и из дома шла, и вдруг ей стали попадаться белые грибы, освещенные закатным солнцем. Днем не видела, а на закате они сами стали бросаться в глаза.