Не отверну лица - Николай Родичев

— Полюбуйтесь, товарищи, на эту кикимору: не хочет отвечать. Я, говорит, король Бирмы — Мартин Греве, а вы — мужичье...

— Повернись-ка лицом к людям, «король», — сурово выкрикнул сидящий рядом с Густавом пожилой партизан с повязкой на голове.

Валя, вышедшая вслед за этой процессией из комнаты, перевела слова партизана. Мартин, не торопясь, развернулся вполоборота лицом к выходу.

Густав почувствовал, что ему становится жарко, потела шея, дрожали от волнения руки. Отчетливее всех остальных, присутствующих здесь, Густав понимал всю нелепость нынешнего положения Мартина Греве. Но боже, неужели Мартин сам до сих пор не понял чудовищной насмешки Шоора?

Все ждали слов командира, который опустился на скамью между Густавом и Митей, как раз над не заполненной Густавом анкетой.

— Ну что ж, Бирма так Бирма, — хмурясь от нелепого подмигивания Мартина, начал Данчиков. — Зачем пожаловал на русскую землю? Вручай верительные грамоты или что там по международным обычаям полагается...

Валя начала переводить слова Данчикова, улыбаясь. Однако не договорила до конца. Командир гневно выкрикнул:

— ...или кроме автомата и факела для русских ничего не захватил с собой?

Крик этот заставил «короля» вздрогнуть. Он мотнул головой, словно лошадь от удара. И тут случилось непредвиденное: штаны «короля», пристроенные на бедрах кое-как, скользнули вниз. Не чувствуя этого или не желая портить королевской позы, Мартин глядел остекленелым взором в верхний угол комнаты...

Первый не выдержал Митька. Увидев дрожащие ноги короля, туго обтянутые трикотажными кальсонами, он по-детски взвизгнул и воскликнул

— Тю! Да это же не взаправдашный король! Фриц настоящий!

Тишина раскололась от могучего вздоха. Охнул и зашелся хохотом еле сдерживавший себя Сапронов, разноголосо захохотали партизаны. Люди переступали с ноги на ногу, хлопали друг друга по плечам, запрокидывали головы, хватаясь за бока, хохоча, хохоча. Смеялся басом пожилой Бражников, колотился, задыхаясь от смеха, казах Саидов, цеплялся за плечо бородатого партизана, который только охал и отмахивался руками от Мартина, словно от привидения.

— Ха-ха-ха... Го-го-го...

— Ох, мать моя родная! — пристукивал ногами кто-то в углу.

Смеялся солдат Ганс Хайнеман, прикрывал ладонью рот Данчиков, что-то кричал сквозь смех Митя, довольный сам собою в эту минуту.

Лавина смеха обрушилась внезапно. Густаву никогда не приходилось видеть на войне ничего подобного. Смех оглушал его, выворачивал душу, устрашал больше орудийного грома... Вероятно, это продолжалось долго, потому что перед ним откуда-то из смеха выплыло грустное лицо престарелого наставника Раббе, промелькнул неизъяснимый майор Шоор — его темнеющие глаза, плотно сжатые уголки губ, в которых всегда пряталась улыбка; вспомнил Густав своих товарищей по взводу, которые в последнее время почти не смеялись совсем — их лица были тревожно-задумчивы.

Густаву вдруг показалось, что смеются не над тупым унтером, а над ним самим. И так было всегда, только он, Густав, почему-то не замечал этого смеха над собою. Смеялся капитан Гельмут Визе, способствуя его уходу на войну; смеялась тетушка Элизабетт — она умела при любых обстоятельствах оставаться в стороне, создавая себе благополучие то на предательстве родного брата, то на страданиях Густава; смеялся поезд, который вез Густава на фронт, смеялись журавли, отлетавшие на юг, смеялись облака, лес, солнце. И всем хватало смешного в поступках Густава. Лишь профессор Раббе не был весел, умолял Густава думать... думать... Где и когда думать, как разобраться в этом головокружительном круговороте войны? Вот у русских просто: поймали придурковатого Мартина — и смеются. Впрочем, разве он сам, Густав, меньше этого Мартина смешон?

— Довольно! Хватит, говорю! — пристукнув кулаком по столу, потребовал Данчиков. Когда партизаны умолкли, он сказал резко: — Смешного мало, товарищи. Перед нами потерявший человеческий облик молодой немец. Его искалечили фашистские воспитатели, — подчеркнул командир. — А Мартин мог быть и хорошим хлеборобом, и искусным токарем, и ученым. С добрыми целями мог бы от имени своего народа приехать в ту же Бирму. Но фашистам наплевать на честь своего государства. Они выставили германский народ, его надежды, его молодость на посмешище всему миру. Какой-то высокопоставленный идиот втемяшил в голову этого недоросля мысль о том, что после завоевания Германией мирового господства он будет королем. Миллионы «королей» уже нашли себе смерть на полях нашей Родины. Но много их еще гуляет по селам и городам, сея смерть...

Данчиков стал рядом с Мартином, который к тому времени уже водворил брюки на место и засунул руки в карманы.

— Народ Бирмы, — спокойнее, но так же твердо продолжал Данчиков, — борется в настоящее время против японских колонизаторов. А бирманцам уже приготовлен фашистами новый «король» — вот этот щипаный унтер... Как вы думаете, товарищи, поможем бирманцам избавиться от новоявленного правителя?

— Повесить его гада!

— У-у, стерва коронованная!

— Дай, командир, я его задушу своими руками.

Густав разобрал в общем гуле уже несколько знакомый для него голос Сапронова:

— У меня со школьных лет руки на королей чешутся.

Партизаны шумели, негодуя. Обдумывая свое решение, Данчиков некоторое время молчал, закусив губу. Потом круто повернулся к Густаву и спросил сурово:

— А ты чей «король»?.. Югославский или, может, норвежский? Говори!

Густав проворно встал, не дожидаясь перевода слов командира. Изумленной Вале не пришлось растолковывать и то, что говорил немецкий солдат.

— Я не король, господин обер-лейтенант. Я — Густав Мюллер, индийский магараджа, если угодно... Это все, может быть, в самом деле нелепо, но так случилось. Майор Шоор нам с Мартином присвоил эти титулы в разное время. Я хочу быть честным, господин офицер, и готов разделить судьбу с несчастным Мартином... Судьбу со своим народом, — закончил Густав, довольный, что его не перебили.

Но взбудораженный Данчиков словно не замечал, что немец говорит по-русски.

— Ты с унтером — это еще не народ, — рубанул воздух рукой Данчиков. — Отвечай: советских людей убивал? Кровь наших людей есть на твоих руках? Чего молчишь?

Густав решил и здесь не таиться:

— Наш взвод сжег деревню Белово за Новозыбковым. И все люди в этой деревне сгорели...

— Белово? — тихо и оттого жутковато вскрикнул раненый сосед Густава. Он повторил за немцем название родной деревни почти сразу, будто все это время думал о ней. Партизан не дождался подтверждения слов немца. Он медленно поднялся на ноги, то сжимая кулаки, то хватая себя за голову. Расширенные глаза его выражали неверие:

— Ты точно помнишь, собачья душа?.. Скажи: это то самое Белово, где береза сбочь дороги?.. Береза сбочь дороги и три кустика?.. — Он так и не смог высказать более подробных примет своего хутора, поперхнувшись от волнения.

Партизан говорил о деревьях, а в памяти Густава отчетливо выплыла сцена, когда рослая красавица Авдотья Белова в предсмертной тоске металась по дому, отыскивая Герману Копфу водки; как она прикрывала собой детей, как вышла с ребенком на крыльцо горящего дома и упала на ступени резного крыльца, сраженная пулей.

— Это ужасно... это действительно ужасно, — шепотом ответил Густав. — Но березки той больше нет...

Партизан, шатаясь, побрел к выходу, не слыша негодующих выкриков своих друзей, напрасно окликал его Данчиков.

Ничего не слышал Маркиан Белов, шепча как в бреду о сгоревшей березке, которая стояла в его воображении целой и красивой до сих пор, символизируя собой родную деревню, семью, а может, и целый мир, ради которого он жил и боролся.

— Именем советского народа! — суровея с каждой фразой, объявил Данчиков. — Именем погибших женщин и детей Белова... есть предложение: расстрелять!

— Повесить их гадов!

— Дай, командир, я их своими руками задушу! — опять вырвался возглас Сапронова.

Но командир повторил властно:

— Расстрелять!

Мартина Греве и Густава Мюллера вытолкали на улицу.

5

Снег казался мутным, багровым. Цвет его менялся в зависимости от того, где проходила цепочка людей, растянувшихся друг за другом. Сначала они шли огородами, и нетронутые сугробы здесь имели голубоватый оттенок; в сосновом бору, куда на несколько мгновений прорвались лучи солнца, стволы бросали на снег розовые краски; на краю лесного лога снег казался пепельно-серым. Здесь он даже хрустел не так резко, как в иных местах, рассыпался, словно песок пустыни. Густав шел, не подымая головы. Перед самым лицом мелькали порыжелые задники сапог Мартина. Из-под кованых каблуков унтера, словно из-под копыт лошади, летел снег. Мартин по-смешному выпячивал зад, норовя попасть след в след за Саидовым. Сказывалась солдатская выучка — всегда экономить силы, использовать проторенную впереди идущим тропу.