Избранные произведения - Осаму Дадзай

Буду откровенным. На самом деле мой коварный умысел заключался в том, чтобы между эпизодами, изложенными в этом рассказе, выставить лицо человека, которого я называю собой, и хотя бы отчасти выразить то, что невозможно передать словами. Весь рассказ был бы пропитан, незаметно для читателя, этим «я», придающим всему какое-то особое неуловимое своеобразие. Такого щеголеватого стиля еще не знала японская литература, похвалялся я. И вот — поражение… Да нет же, признание в своем поражении с самого начала входило в замысел рассказа. Я хотел, если удастся, сказать об этом чуть позже. Нет, даже эти слова, кажется, я подготовил заранее. О, больше не верьте мне! Не верьте ни одному слову!

Зачем я вообще взялся писать рассказ? Желаю прославиться? Или мне нужны деньги? Отвечу, отбросив театральные эффекты. Я хочу и того и другого. Хочу нестерпимо. Увы, я опять изрыгаю явную ложь. Эта ложь — стоит зазеваться — опутывает тебя сетью. И из всех видов лжи эта ложь — самая подлая! Так что же побуждает меня писать этот рассказ? Трудную я себе поставил задачу. Но делать нечего. Пусть это смахивает на надувательство, но я все же отвечу одним словом: «Отмщение».

Пора переходить к следующему эпизоду. Ведь я художник, работающий на продажу, а не произведение искусства. И если эти непристойные признания придадут хоть какое-то своеобразие моему рассказу, я буду считать, что мне повезло.

Ёдзо и Мано остались в палате одни. Ёдзо залез в постель и, лежа с открытыми глазами, погрузился в раздумья. Мано присела на диван и собрала разбросанные карты. Уложив колоду в лиловую картонную коробку, она спросила:

— Это был ваш старший брат?

— Да, — ответил Ёдзо, глядя в потолок, высокий и белый. — А что, похож?

Как только писатель теряет интерес к тому, что он изображает, его стиль неизбежно делается неряшливым. Нет, пора замолчать! Какой, однако, изысканный стиль!..

— Да, нос…

Ёдзо расхохотался. Все его родственники, начиная с бабки, имели длинные носы.

— Сколько же ему лет? — спросила Мано, отсмеявшись вместе с ним.

— Брату? — Ёдзо повернулся лицом к Мано. — Молодой еще. Тридцать четыре. Он всегда держится важно и не любит разводить сантименты.

Мано посмотрела на Ёдзо. Говоря, он хмурил брови. Мано поспешно опустила глаза.

— Братец еще ничего. Вот дед— это да!.. — начал говорить Ёдзо, но тут же прикусил язык. Он затих. Будучи моим заместителем, он смирился.

Мано поднялась, достала из шкафа в углу палаты вязанье и, вернувшись на прежнее место у изголовья кровати, принялась за него. Ее угнетала одна мысль. Если не идеи, если не любовь, то что же тогда было решающей причиной?

Лучше бы мне замолчать. Много говорить — значит ничего не сказать. Мне до сих пор так и не удалось затронуть ничего действительно существенного. И это неудивительно. Многое я сказать позабыл. И это тоже неудивительно. Писатель не может сам оценить свое произведение — это аксиома нашего ремесла. И я, как ни досадно, вынужден ее признать. С моей стороны было глупо прежде времени загадывать, что выйдет в результате из моего собственного произведения! Тем более не следовало болтать об этом направо и налево. Ведь стоит только заговорить о «результатах», как получаешь нечто прямо противоположное. Стоит только предположить, что это и есть окончательный результат, как тут же, нежданно-негаданно, опять появляется нечто совершенно новое. Вот так я, как идиот, вынужден до бесконечности преследовать и доискиваться! И мне не дано узнать, что я написал — вымученную дрянь или вполне удачную вещицу. А вдруг мой рассказ таит такие великие достоинства, что я даже не могу их оценить? Все, что я здесь говорю, услышано со стороны. Я не выстрадал этих слов. Вот почему мне так хочется на кого-нибудь положиться. Если говорить честно, я теряю уверенность в себе.

Косугэ вошел в палату, когда в лечебнице уже зажгли свет. Навалившись на Ёдзо, он зашептал, дыша перегаром:

— Я выпимши, только, чур, не говорить Мано!

Появляться в лечебнице в нетрезвом виде было строжайше запрещено.

Скосив глаза, он посмотрел на медсестру, продолжавшую вязать в глубине комнаты.

— Мы объездили всю Эносиму! — выкрикнул он. — Это было замечательно!

И тут же, понизив голос, шепнул:

— Вру!

Ёдзо, поднявшись, сел на кровати.

— Что, весь день пропьянствовали? Впрочем, не важно. Мано-сан, все в порядке?

— Конечно, это не назовешь порядком, — ответила она, смеясь.

Косугэ повалился на кровать.

— Мы все четверо, включая директора, посовещались… Ну, я тебе скажу, твой брат ловкач! Не ожидал я от него такой прыти!

Ёдзо молчал.

— Завтра они с Хидой пойдут в полицию. Окончательно все уладить… Хида — болван! Боится неизвестно чего. Он сегодня там ночует. А я отказался, здесь лучше!

— Представляю, что вы там обо мне наговорили!

— Да уж не без этого. Дурень, говорит, безмозглый. Сам не понимает, что натворил, но старик тоже погорячился. Мано-сан, можно я покурю?

— Можно, — ответила она, чуть не плача.

— Слышите, как шумят волны?.. Хорошо тут, в больнице! — сказал Косугэ, держа в зубах незажженную папиросу. Он прикрыл глаза, тяжело дыша.

— Ах да, — внезапно вспомнил он, — я принес тебе одежду. Вон там лежит! — он повел подбородком в сторону двери.

Ёдзо, взглянув на лежащее у двери большое пестрое фуросики, нахмурился. При упоминании о родных лица у них принимают несколько сентиментальное выражение. Но это происходит по привычке. С самого раннего детства они научились надевать эту личину. На самом же деле, стоит заговорить о родне, как на память им приходит одно слово — деньги.

— Бедная матушка…

— Да уж. Вот и брат твой так говорит. Мол, больше всего мать жалко. Видишь, она даже об одежде позаботилась… Мано-сан, спичек нет? — Косугэ взял у Мано спички и, надув щеки, принялся рассматривать нарисованную на коробке голову лошади.

— А то, что сейчас на тебе, директор выдал? — спросил он.

— Это? Да, кимоно его сына. Что еще говорит братец? Какие-нибудь гадости обо мне?

— Успокойся! — Косугэ зажег папиросу. — У твоего брата довольно современные взгляды, он тебя понимает. Нет, вру. Просто корчит из себя умудренного опытом. Когда мы заговорили о причине твоего поступка, он — вот смех-то, — Косугэ пустил изо рта кольцо дыма, — высказал предположение, что ты, Ёдзо, видишь ли, погряз в разврате и растранжирил все денежки. Представляешь, он говорил это на полном серьезе! Мне, говорит, как брату, тяжело в этом признаваться, но я подозреваю, что он подхватил постыдную болезнь и оттого впал в отчаянье.

Косугэ посмотрел на Ёдзо хмельными глазами.

— Вот как! Нет, не ожидал я от него такого…

В эту ночь Косугэ был один, и необходимость в соседней палате отпала. Решили спать все вместе, в одной комнате. Косугэ лег на диване, рядом с Ёдзо. Этот диван, обитый зеленым бархатом, раскладывался в сомнительную, но все же кровать. Обычно на нем спала Мано. Сегодня же она принесла из канцелярии тонкое татами и расстелила его в северо-западном углу палаты, прямо в ногах у Ёдзо. Раздобыла где-то хлипкую двустворчатую ширмочку и с ее помощью отгородила свое незатейливое ложе.

— Весьма предусмотрительно! — рассмеялся уже улегшийся Косугэ, взглянув на эту ветхую ширму. — На ней изображение семи осенних трав.

Мано приглушила свет, завернув в фуросики лампочку, висящую у Ёдзо над головой, и, пожелав обоим спокойной ночи, скрылась за ширмой.

Ёдзо не мог уснуть.

— Как холодно, — заворочался он на кровати.

— М-да, — подхватил Косугэ громко, — я совсем протрезвел!

Мано тихо кашлянула.

— Может быть, вам дать еще чем-нибудь накрыться?

— Мне? Не надо, — ответил Ёдзо, закрывая глаза. — Просто не спится. Это неумолчный гул моря…

«Какой же он несчастный!» — подумал Косугэ. Чувство сострадания присуще зрелым людям. Нечего и говорить, что в данном случае Косугэ, испытывая жалость, имел в виду себя, а вовсе не Ёдзо. Он ставил себя на место приятеля, примеряя на себя испытания, выпавшие на долю Ёдзо, вернее, свое представление об этих испытаниях. Людей старшего возраста, поднаторевших в подобных переживаниях, легко разжалобить. При случае все они сумеют пустить слезу. Но бывает, что и молодые люди предаются подобного рода чувствам. Ну, взрослые, положим, умеют сострадать потому, что примирились со своей участью, но молодежь-то, молодежь где научилась? Может быть, на таких, как этот, вздорных рассказах?..

— Мано-сан, расскажите нам что-нибудь! Какую-нибудь интересную историю.

Косугэ завел разговор с медсестрой в надежде хоть как-то развлечь Ёдзо.

— Что ж… — смеясь, отозвалась Мано из-за установленной в углу ширмы.

— Пожалуйста, какую-нибудь жуткую историю!

Они обожают дрожать от страха.