Ловцы человеков - Олег Геннадьевич Суслопаров

если начальника конторы какой-то забирали, то на следующий день брали как сообщника и того, кто к нему последний в кабинет заходил. Так у них начальник – хороший, говорят, мужик был – просидел полдня, и никто к нему в кабинет не зашел, он тут и умер – со стула упал, сердце не выдержало. Один день воронок без добычи остался. А на следующий день другого увезли.

Дед тогда как-то случайно встретился с одним из бывших сослуживцев с той конторы. Попробовал его попытать: чего там у вас? Тот шепчет: все доносы пишут друг на друга! Все в ужасе, и каждый старается первым на недруга настрочить, пока тот не успел на него донос послать. Косо глянул на кого-нибудь – а он в тот же вечер на тебя в НКВД накатает, что-де Сталина не уважаешь, потому что боится, как бы ты первым не настрочил: вдруг уже задумал, раз косо глядишь? Дед тогда ахнул: так вы, чего, не понимаете, в какой санаторий человека отправляете? Тот шепчет: да вроде и понимаем, а удержаться не можем… Через неделю и того мужичка увезли, сгинул где-то в рудниках. А дед в деревню уехал.

Дед тогда еще подумал – это он все потом уже говорил мне – что понял, почему в ту пору в лагеря шли по политическим статьям всякие конторщики, армейцы да интеллигенция творческая, как ее зовут. Остальным не до косых взглядов было! И вот над этим «удержаться не можем» он долго размышлял. Это чего ж, как будто кролики в пасть удаву чуть не сами лезут – понимают, что ужас, а убежать не могут. Ворье всякое да бандиты друг на друга доносы не писали – напиши попробуй, тебе за это в темном углу кишки выпустят. Дед так и сказал мне в конце концов: вот, говорят, культ личности был, а я считаю, это подхалимство наше природное разыгралось. Подхалим – он ведь внутри себя всегда трус. Ему надо, чтоб на него прикрикнули погромче, подхалимы сразу от этого облегчение чувствуют. Слава богу – не надо самим думать и решать чего-то, доверься барину. И чем барин погрознее, тем лучше – любую гадость холоп его именем сотворит и себя же героем выставит.

– Ну, если так считать, то у нас все перемены на этом делаются?

– Ну а чем бы и нет? Только крикнули «Даешь революцию!» – они и пошли громить усадьбы барские да друг друга постреливать. Потом заорут на них «Религия – опиум!» – они пошли церкви ломать. Потом заголосят: «Социализм – не круто, даешь капитализм!» – они и рады, как дуболомы: на миллион развалят, на копейку построят, но довольны – им новый барин сказали, что так и надо… Корень-то гнилой – вот и вихляет от одного к другому по-дурному. А всякие стервятники гниль эту за версту чуют…

– Но ведь это только в эпохи перемен?

Дед пожал плечами.

– А откуда они берутся, эти эпохи перемен? Не из-за подхалимства ли нашего? Вот увидал мужик другого барина покрикливее и бегом к нему от своего старого – вот они, наши эпохи перемен… И не факт, что ему у нового барина житье лучше будет, просто холопу хочется прислуживать тому, кто покруче. Заметь, что пока барин силен да грозен, подхалим изо всех сил перед ним пресмыкается, благодарит за жизнь счастливую, а стоит ему барскую слабость почуять, этот же подхалим первым заголосит, как он от барина настрадался.

Вдалеке грянули выстрелы. Старик выдернул мелкого окунишку, снял с блесны, бросил его обратно в реку. Поежился от вечерней прохлады, поморгал глазами, глядя на растекающийся по поверхности воды по-осеннему холодный бледно-огненный разлив заката.

– И вот чего я надумал. Подхалимы – они неблагодарные, хорошего ценить и беречь не умеют. Испытание голодом-холодом запросто выдержат – окрепнут, а вот сытостью – ну никак, сразу раскиснут. Насмотрелся я всякого в человеках, видал такую крепость, что иностранец любой и не понял бы, откуда чего и берется в таком характере. Но вот подхалимство все портит – не можем мы из-за него никак жить по уму…

***

Тот старик, что сидел сейчас в лодке рядом с Игорем, родился в старинном северном селе на большой реке, ставшем в давние годы прибежищем староверов. Выйдя в купцы и лесопромышленники, староверы отстроили в селе улицу роскошных особняков и прорыли от этих домов целую сеть сообщавшихся подземных ходов. По ним и скрылись в неизвестном направлении от жаждущих расправы толп под предводительством какого-то пьяного матроса, присланного в северную глухомань срочно организовать тут колхозы.

– Моя стратегия морская – моментальный натиск! На аб-бардажж! – кричал тот матрос, как только у него, подвыпившего, начинался зуд от желания повести куда-то своих хлопающих глазами слушателей, помахать наганом и посмотреть, на какие славные дела можно их раскрутить. Уговаривал местных крестьян создать колхоз он тоже быстро, действуя одним моментальным натиском. Приехав в деревню, с представителями сельсоветов собирал всех жителей и вкратце излагал, что надо сделать, чтобы срочно создать колхоз. Потом спрашивал: «Кто «за»? Крестьяне, как правило, чесали бороды и отвечали: «Колхоз – это, может быть, и неплохо. Но ведь посмотреть надо сначала, как у других получится, все обдумать… Куда торопиться?»

Тогда матрос клал на стол большой портфель, который всегда возил с собой, доставал из него телефонный аппарат тех времен, крутил на нем ручку, выкладывал на стол наган и, стоя навытяжку, громко спрашивал: «Товарищ Сталин! В этой деревне срывают планы партии! Они не хотят в колхоз идти! Что? Расстреливать? Всех расстреливать?»

Крестьяне-бунтовщики, слыхавшие о существовании такого чуда, как телефон, стоило ему положить трубку, сразу шумели: «Да что ты, хотим мы, хотим!» Назначали председателя нового колхоза, и посланец партии, дав указания, ехал в следующую деревню, пока до нее не дошла молва о его способе уговаривать…

– Все как-то не так… – однажды шепнула, глядя в небо, мать юного Никиты, пересказывавшая ему эту местную легенду. Никита глянул туда же на небо, перевел взгляд на глаза матери и заметил в них слезы. Он открыл рот, собираясь что-то сказать, но не смог сформулировать, что же он хочет спросить. С того момента это странное ощущение летело вместе с ним по жизни и вспыхивало во всем, что укладывалось в его голову и душу. В каждом его наблюдении над жизнью отныне трепетала обратная мысль: как-то все не так, как оно должно бы быть….

Мать – это было его главным воспоминанием детства – каждый вечер молилась у крохотной иконки и шептала непонятные фразы. Он и сам взял было почитать эти непонятные фразы в истрепанной книжке Нового