Запрет на тебя - Елена Тодорова

справиться с адским пламенем вины?

– Слушать никого не хотела, – продолжает мама Таня приглушенно. – Да и сейчас не хочет. Чуть что скажешь – все в штыки принимает. Пытаюсь объяснить, что она попросту истязала организм. Откуда силам взяться, столько энергии тратить и не есть толком? Падала ведь еще на репетициях. Регулярно. Руки, ноги – вся в синяках и ссадинах. Перед выступлением замазывать пришлось.

Вдох-выдох. Новые разрывы в сердечной мышце.

За свою жизнь я видел немало. Думал, что ужаснуть и пронять меня проблематично. Но тут, стоит лишь представить какие-то повреждения на Маринкином хрупком и нежном теле, сотрясает от зверского неприятия.

– Порывалась уже остановить эти истязания, ввести запрет... – признается мама Таня. О запретах из ее уст впервые слышу, оттого только сильнее пробирает. – Только она ведь никого не слушает сейчас. Выросла, мол… Свои шишки набивать решила. Плачет теперь. А мне все это как переживать? Сердце болит.

Смотрю на маму Таню и тупо бесцельно моргаю. Не нахожусь с ответом. Да если и нашелся бы… Сказать вряд ли получится, настолько все пережало внутри. Закорачивает тремором и болью.

Все, что могу – обнять ее. Упорно гоню мысли о том, что знай мама Таня всю ситуацию, на порог бы меня не пустила. Тактильно отдаю тепло.

– Может, ты ей еще объяснить попробуешь, что быть всегда победителем невозможно? – шепчет пару минут спустя, когда я уже направляюсь к лестнице, чтобы подняться наверх.

– Попробую, – обещаю приглушенно.

И начинаю подниматься.

Сегодня это восхождение требует от меня непостижимых усилий. Словно не на второй этаж взбираюсь, а на вершину горы. Подъем на Говерлу с растянутой связкой видится отныне сущей херней. Меня словно гири тянут на дно. Причем привязаны они не только к конечностям. Убийственную, склонную к саморазрушению сердечную мышцу тоже рвет вниз.

Завершая проход по плоскости коридора, пытаюсь отдышаться. Но все системы организма упорно не поддаются контролю, какие ритуалы я с собой ни провожу. У двери Маринкиной комнаты резко даю по тормозам.

Вдох-выдох. Взрыв в груди. Ударная волна по периметру.

Крутит нещадно от одной лишь мысли, что увижу ее. Биологические особенности тела терпят фундаментальные изменения. Исчезают нормы физического положения органов и слетают все их функции. Раздробленное сердце бомбит в каждом уголке тела.

Кислород чрезвычайно быстро сгорает в легких, не успеваю новый набирать. В глазах после жжения ощущается влага. В горле раздувается огненный ком.

Вдох-выдох.

Вхожу без стука. Без остановок шагаю к кровати. Моргаю и замираю, в то время как Маринка подскакивает и слетает с кровати.

– Ты… – выдыхает с таким валом чувств, что меня с головой накрывает. Лучше бы я ослеп, чем видеть в ее глазах всю эту ненависть. Даже удары, когда Чаруша на меня набрасывается, невзирая на всю ее ярость, не имеют той уничтожающей силы, что выдает взгляд. – Как ты смеешь??? Как смеешь приходить сюда?! Кто тебе позволил?! Тошнит от тебя! Ненавижу!!! Ненавижу!!!

И я осознаю: все, что пережил за прошедшие десять дней – несмертельно. Убивает меня лишь сейчас. Изнутри эта смерть следует. Из каждого, мать вашу, органа.

И хуже всего, что сказать мне ей нечего. Сам не знаю, зачем пришел. На что рассчитывал. Просто хотел увидеть. Убедиться, что в порядке. Теперь вижу, что нет, а помочь неспособен.

Каким, на хрен, образом, если ее при виде меня колотит?

– Издеваешься? Мало тебе?

Лишь сейчас понимаю, что она даже не кричит. Все это выпаливает приглушенно. Вероятно, не хочет, чтобы кто-то услышал. Но, блядь, в каждом ее слове столько надрыва, что оглушает, проникает внутрь и разносит на куски.

– Мне? – так же сердито указывает Маринка на медведя.

– Тебе, – хриплю, протягивая свой жалкий подкат.

Если бы мог, это было бы мое перебитое сердце. Сука, по сути, это оно и есть. Фигурально. Как способен, выдаю.

Маринка же… Поймав презент, свирепеет пуще прежнего.

– Совсем охренел?! Совсем совести у тебя нет?! Подонок! – швыряет ни в чем не повинного медведя в другой угол комнаты. – Будешь теперь делать вид, что все по-старому? Я больше не собираюсь играть роль младшей сестренки твоего друга! Пошел вон отсюда! Мудак!

Я сглатываю и, выходя из оцепенения, хватаю ее за плечи. Физически преимущество на моей стороне, но, клянусь, в тот момент мне с ней тяжело справиться. Отталкивает и лупит с такой силой, словно каких-то допингов накидалась.

– Подожди… Успокойся… Замри…

– Убирайся!

Впивается мне в кожу ногтями. Оставляет новые раны.

– Марина! – окрикиваю сипло.

– Убирайся, сказала!

– Успокойся же!

– Да кто ты такой, чтобы меня успокаивать? А?! Кто ты, мать твою, такой?!

Ответа у меня на этот вопрос, как и на все прочие, конечно же, нет. Поэтому я, блядь, просто молча притискиваю к себе и крепко фиксирую у груди. Маринка еще пару раз дергается, пытаясь оттолкнуться. А потом… Как будто гаснет. Бледнеет на глазах и обмякает. В панике думаю, что вовсе отключилась. Но секунды две спустя взмахивает ресницами и вскидывает на меня взгляд.

– Все из-за тебя, – припечатывает тише. Едва уловимым шепотом, но пробивает не менее мощно. Задыхаюсь, когда эти слова проскальзывают внутрь и выкручивают тот стержень, на котором я до сих пор держался. – Из-за тебя все.

Визуально все слова мамы Тани подкрепляет. Столь бледной и ослабленной, будто прозрачной, я ее ни при одной болячке не видел.

И все это из-за меня. Подтвердила.

– Маринка… – выталкиваю потерянно.

Хуже всего, что признать, как сильно дорожу ею, как я жалею о сделанном, как меня колошматит от того, что ей плохо, как разрывает от собственной боли – я не могу.

Не могу!

«А чем вообще является любовь?», – всплывает неожиданно в перемолотом мозгу.

И я вдруг осознаю, что залип на Чарушиной еще в сопливом возрасте. Задолго до того, как стал понимать, что хочу ее физически.

«Не влюбляйся, дурак!», – кричал когда-то Чаре, а сам в то время уже вовсю сох по его младшей сестре.

В отчаянных попытках блокировать это губительное прозрение, ошарашенно застываю. Только это ведь не тормозит процессы внутри меня. Фаер проносится такой, что сходу все выжигает.

Гири снова вступают в дело, и меня утаскивает на дно. Там я и захлебываюсь солью, болью и ужасом.

Маринка же… Пока я не моргая смотрю на нее, судорожно вздыхает и отрывисто выдает:

– Ты можешь уехать? Уезжай, Дань! Пожалуйста…