Отыщите меня - Григорий Мещеряков

— Куда, шкет, рвешь?

— В Уфу.

— Поедем до Куйбышева, шкет, — властно говорит очень знакомый голос. Это был Храп. Севка узнал его сразу, хотя рассмотреть в темноте не мог. В первое мгновение захотелось немедленно выскочить из этого ящика и припустить подальше отсюда. Но страх не давал пошевелиться, и Севка забился в другой угол. Опять злая судьба неожиданно свела с Храпом. Может быть, он колдун, дьявол и сам подстроил, чтобы Севка снова попал ему в лапы? Деваться некуда, бежать поздно. Пахло пылью и винным перегаром.

6

После отъезда матери деньги и продукты у бабки таяли. Началась распродажа вещей. Что еще осталось хранилось в сундуке, быстро спустили на рынке. Бабка особенно не горевала, но в доме стало пусто, хоть шаром покати. От матери в первое время приходили почтовые переводы. Проку от этих денег было мало, расходились они по пустякам. Тогда стали отваривать и продавать на станции картошку, но запасы ее в подполье быстро истощались. Письмо отцу бабка так и не написала и, видно, ждала какого-то счастливого случая или лучшего времени.

— Погоди, Севушка, погоди, вот-вот полегчает. Душа моя чувствует…

Но облегчения не было. Продали за две с половиной тысячи последний шевиотовый костюм матери, который хранили к ее возвращению. Пустили в ход и последние бабкины платья. Она разрезала их на две половинки и обметывала, верхняя сходила за кофту, а нижняя за юбку. Две вещи выходило, в два раза дороже по цене шли. И все равно порой выкупать хлеб по карточкам почти не на что было. Бабка стала искать приработок к своему ничтожному пособию. Она ходила на мельзавод, сметала пыль в мукомольном корпусе. Иногда приносила в узелочке этой пыли и пекла лепешки. Они были жесткими и колючими, жуешь, как солому, и не наешься. Бабка еще и дальше бы там работала, но от пыли захворала, закатывалась до тошноты кашлем и уже не могла ничего делать. На отоваренные карточки жили при всей бабкиной экономии только одну декаду месяца. С базара приносили что подешевле и побольше, чаще всего жмыха, капустных листьев, свекольной ботвы. Из ценностей в доме остались одни Севкины ботинки, за которые на рынке можно было бы хорошо взять и жить на это месяца два-три, но бабка о продаже их слышать не хотела.

— Ты что это, очумел, что ли? Ты ведь это тогда совсем натуральным босяком станешь! — недовольно говорила она.

Когда стало совсем плохо, бабка послала Севку на рынок продать хлебные карточки, чтоб на вырученные деньги выкупить отоваренные. Сама она пойти туда с карточками постеснялась, потому что орденоносец.

На рынке толкучка несусветная, чего только там не продают, чего только кто не покупает, диву даешься. Одни сидят, разложив по земле свой товар, другие бродят по всему рынку, третьи отираются в толпе. Охотников на хлебные карточки долго искать Севке не пришлось, покупатели сразу нашлись. Долго не торговался, хотя мог бы и набросить червонец-другой. Хлебные карточки, даже на иждивенцев, идут здесь нарасхват. Не успел Севка пересчитать деньги, как прямо перед лицом выросла мужская фигура. Один раз уже видел, этого мужика, это он прятался у забора Осоавиахима и цыкнул тогда на Севку.

— Привет, дед пихто! — хрипло сказал мужик и осклабился.

— Привет…

На вид еще не старый, но и не молодой. Лицо широкое, в мелких шрамах, веки немного заплывшие, глаза, как и в первый раз, сверлят человека насквозь и смотрят с подозрением.

— Отойдем на минутку, — сказал он.

— Зачем еще?

— Надо, дело есть. Да ты не бойся.

Они медленно пошли и оказались за каким-то каменным складом. Левая нога у мужика не сгибалась в колене и походила на бревно, он переставлял ее как костыль или ходулю. Ручищи огромные и жилистые, плечи толстые и массивные, сразу видно, что здоров как бык. Вот только хромой, а таких на войну не берут. Пока они шли по тропе, он походя цыкнул на какую-то грязную и рваную шантрапу, отматерил двух разодетых и размалеванных девчонок, подмигнул какому-то калеке. Видно, что они все его знакомые. За складом он сел на большой камень и без всякого подхода и вопросов предложил продать несколько продовольственных карточек, в том числе литерных, особо отовариваемых. Севка заколебался, но виду не показал, он испугался этого человека.

— Тебе, шкет, шмот отваливается. Положу тебе жалованье, в накладе не будешь. От каждого куска по сотне, от сотенной кладу по червонцу… Лады?

— Можно…

Севка согласился. Кто от деньжат откажется? Тот вытащил пачку, отсчитал из нее десять карточек и велел продать за тысячу рублей.

— В открытую не ходи, а когда продашь, весь кусок башлей передай вон тому слепому, — хрипло сказал он и показал на белобрысого парня, который сидел на завалинке темного амбара.

Пока Севка ходил по рынку и украдкой, чтобы не вызвать подозрений, торговал продовольственными карточками, за ним всюду плелся какой-то косоглазый и криворукий урод непонятного возраста — то ли пацан, то ли мужик. Продовольственные карточки раскупили мгновенно. Продажа и покупка проходили тайно, каждый боялся, чтобы не придрались, не забрали в милицию выяснять, откуда взялись эти литеры. Севка впервые в жизни держал в руках столько денег. Отсчитал себе сотню, остальные отнес слепому. Тот перебрал их, пересчитал на ощупь пальцами все до одной купюры, сунул за пазуху, остался доволен.

— Порядок, — сказал он и встал, постукивая сухим белым прутиком по земле. — Завтра приходи за товаром сюда же.

— Каким товаром?

— Тем же, литерным, дура стоеросовая… — И слепой выругался.

— Я не дура.

— Тогда стоеросовый дурак, — рассмеялся слепой.

— Мне мужик, что ли, тот принесет?

— Это не мужик, а Храп. Товар притырит другой. Видел, кто тебя сегодня колол? — говорит слепой.

— Этот шпион, что ли, косоглазый, который за мной путался?

— Да, Кривой.

Слепой был белый как лунь, словно волосы, ресницы и брови специально выкрашены в неестественный цвет. Глаза у него открытые и очень голубые. Севке казалось, что они все видят и даже зорче обыкновенных, хотя смотрят только куда-то вверх, на небо. Постукивая по земле палочкой, он пошел через ворота рынка к городскому саду. Дома Севка отдал все деньги бабке и сказал, что нашел выгодного покупателя на свои хлебные карточки. Бабка было засомневалась: уж не украл ли Севка где деньги, а то грех такой всю жизнь не смыть.

— Бабка, как ты можешь такое подумать? — закричал вдруг Севка обидным голосом и почему-то расплакался. Она испугалась слез, стала успокаивать, а потом принялась благодарить и радоваться деньгам.

— Наверное, богатый человек повстречался или какой благодетель подвернулся, Севушка?

— Наверное…

Другого ответа не придумал, а рассказать все откровенно не решился, уж очень Храп походил на жулика со всей своей подозрительной компанией. Они действительно жулики и блатяги, в этом Севка убедился уже на следующий день, когда Кривой совал литеры и откровенно признавался:

— Тебе, Шкет, сразу Храп доверие дал, милость отпустил, смотри не влопайся. На провале дави одно, что ничего не знаешь, а литера, мол, в магазинной очереди подобрал на паркете. Поволындрят и отпустят, как малолетку. Сбудешь сегодня литера, неси сам башли в приют, Храп так велел.

— Это куда?

— Девятая хата от перевозчика, на ставнях ромбы нарисованы, стучи в сенцы подряд четыре раза.

Дом перевозчика в Давлетханово знали почти все, он стоял на крутом берегу у самой воды. Через речку Дему перевозчик возил по четыре-пять человек городских на другой берег, в деревню, а оттуда переправлял деревенских на рынок. По нескольку раз в день он плавал туда и обратно на своей просмоленной лодчонке с неловкими скрипучими веслами, доставляя тех, кто торговал, менял вещи или привозил продукты. Таких в войну стало полным-полно, особенно после наплыва эвакуированных. Брал перевозчик недорого, по трешке с человека, и люди благодарили его за доброту. По косогору от дома перевозчика поднимались деревянные домишки вверх и лишь на холмике выстраивались в улицы и переулки, заросшие густыми изломанными и заброшенными в палисадниках кустами. По ставням Севка сразу нашел нужный дом, который находился в глубине запущенного огорода, далеко от ограды, скрываемой кустами шиповника. С первого взгляда казалось, что в нем никто не живет.

Севка постучал, открыл лохматый урод с одним костылем в левой руке и с оттопыренными ушами. Он молча запер дверь изнутри на щеколду и проводил, в комнату, где стояли лавки и табуретки из толстых тесаных досок вокруг такого же массивного стола. Домотканые половики лежали крест-накрест длинными дорожками. На большой русской печке развалился другой урод и пьяно смотрел вниз. У самой печки квадратный вырез в полу — голбец, какие имеются в каждом деревенском доме. Поверх оконной занавески хорошо просматриваются двор, дорога и переулок.