Избранное - Эдвард Форстер

— Почему?

— Потому что я бы тебя исцелил.

— Как?

— Увидишь, как, — сказал Морис с улыбкой.

— Ничего не выйдет — я стал другим.

— Может ли барс переменить пятна свои? Клайв, у тебя в голове полная сумятица. Ты еще не вполне здоров. Я уже за тебя не волнуюсь, потому что в остальном ты в норме, даже вид у тебя счастливый, а все остальное придет. Понимаю, ты боялся мне об этом сказать, не хотел делать больно, но ложным образом щадить друг друга нам не следует. Ты должен был мне сказать. Зачем я у тебя есть? Кому еще ты можешь довериться? Ведь мы с тобой — два изгоя. Узнай кто-нибудь о нас, и всего этого, — он указал на буржуазный уют комнаты, — мы быстро лишимся.

Клайв застонал.

— Пойми, я изменился.

Человек способен руководствоваться только собственным опытом. Сумятица, разброд в мыслях — это Морису было понятно. Постичь перемену он был не в силах.

— Ты только думаешь, что изменился, — заверил он друга с улыбкой. — И я так думал, когда здесь была мисс Олкотт, но все стало на свои места, едва я вернулся к тебе.

— Я себя хорошо знаю. — В голосе Клайва появились теплые нотки, он поднялся со стула. — Таким, как ты, я не был никогда.

— Ты такой сейчас. Помнишь, как я притворялся…

— Конечно. Не будь ребенком.

— Мы любим друг друга, и ты это знаешь. Что же еще…

— Господи, Морис, ну попридержи язык. Если я кого и люблю, так это Аду. — Он тут же добавил: — Это я просто ради примера.

Но именно пример был доступен Морису.

— Аду? — переспросил он совершенно другим тоном.

— Просто чтобы попонятнее тебе объяснить.

— Ты Аду едва знаешь.

— А сиделку я знал больше? А вообще женщин, о которых я тут говорил? Пойми, дело не в какой-то конкретной женщине, дело в сути.

— Кто тебе открыл дверь, когда ты приехал?

— Китти.

— Но для примера ты приводишь Аду, а не Китти.

— Но это не значит… Что за глупости ты несешь!

— Что — не значит?

— Так или иначе, — сказал Клайв, пытаясь сохранить нейтральный тон и с облегчением переходя к завершающей части своего объяснения, — я изменился. И хочу, чтобы ты понял: все, что в нашей дружбе есть истинного, от этой перемены не пострадает. Ты мне безмерно нравишься, так мне не нравился ни один мужчина, — он почувствовал, что фальшивит, — я тебя безмерно уважаю и восхищаюсь тобой. И подлинная основа для отношений — это не страсть, а человеческие качества.

— Ты о чем-нибудь говорил с Адой, когда я приехал? Ты не слышал, как подъехала моя машина? Почему меня встретили мама и Китти, а не ты? Ты не мог не слышать шум. И ведь знал: ради тебя я умчался с работы. Ты ни разу не позвонил мне. Не написал, тем более не приехал из Греции, когда я тебя звал. А раньше ты с ней часто встречался?

— Слушай, старина, не устраивай мне допрос.

— Ты сам сказал, что готов ответить на мои вопросы.

— Только не о твоей сестре.

— Почему?

— Хватит, прошу тебя. Я говорил о человеческих качествах, именно они лежат в основе отношений между людьми. Дом нельзя строить на песке, а страсть — это и есть песок. Нам нужен каменный грунт…

— Ада! — позвал Морис, вдруг обретя хладнокровие.

— Зачем? — в ужасе воскликнул Клайв.

— Ада! Ада!

Клайв кинулся к двери и запер ее.

— Морис, это не должно закончиться вот так — скандалом, — взмолился он. Морис, однако, приблизился к нему, и Клайв выдернул ключ из скважины и сжал в кулаке — в нем наконец заговорил рыцарь. — Не смей втягивать сюда женщину, — выдохнул он. — Я этого не потерплю!

— Отдай ключ.

— Не отдам. Хочешь окончательно все испортить? Не надо!

Морис навалился на него, но Клайв выскользнул. Они стали бегать вокруг большого кресла, шепотом ругаясь из-за ключа.

Полное враждебности прикосновение — и они расстались навсегда, между ними лежал выпавший ключ.

— Клайв, я тебя не ударил?

— Нет.

— Дорогой мой, прости, я не хотел.

— Все в порядке.

Они окинули друг друга прощальным взглядом — им предстояло начинать новую жизнь.

— Какая развязка, — всхлипнул Морис. — Какая развязка!

— Наверное, я люблю ее, — признался Клайв, сильно побледнев.

— Что же будет? — простонал Морис, он сел и вытер рот. — Действуй сам… У меня нет сил.

Ада была в коридоре, и Клайв вышел к ней: первым делом облегчить участь женщины. Он, как мог, успокоил ее, пробормотав что-то невнятное, и удалился в курительную, от Мориса его отделяла запертая дверь. Он слышал, как Морис выключил свет и бухнулся в кресло.

— Только не будь идиотом! — нервничая, выкрикнул Клайв. Ответа не последовало. Клайв едва осознавал, что происходит. Во всяком случае, на ночь он здесь не останется. Воспользовавшись правом мужчины, он объявил, что ночевать будет в городе, и женщинам пришлось безмолвно согласиться. Он покинул тьму, что воцарилась внутри, и вышел во тьму, царившую вовне. Дорогу к станции устилали опавшие листья, на деревьях ухали совы, ватой клубился туман. Было поздно, фонари уже погасили, и ночь, не ведая сомнений, навалилась на него всем своим грузом, как и на его друга. Его тоже переполняли страдания, он тоже воскликнул: «Какая развязка!» Но перед ним по крайней мере брезжил рассвет. Любовь женщины, подобно солнцу, обязательно взойдет на горизонте, и выжжет все, что осталось в нем незрелого, и поведет его навстречу дню, полному человеческих радостей, — Клайв знал это, хотя и был снедаем болью. Он не свяжет судьбу с Адой, ибо она всего лишь мостик, по которому он перейдет из одного состояния в другое, он женится на какой-нибудь богине новой Вселенной, открывшейся ему в Лондоне, и у этой богини не будет ничего общего с Морисом Холлом.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

26

Три года Морис был настолько бодр и счастлив, что машинально продлил это состояние еще на один день. Он проснулся с ощущением, что скоро все уладится. Клайв вернется, попросит прощения, если захочет, а он попросит прощения у Клайва. Клайв не может его не любить, ведь от этого зависит вся жизнь Мориса, и она не может не войти в прежнюю колею. Да он ночью глаз не сомкнет, ни о чем думать не сможет, если у него не будет друга. Он вернулся из города — никаких новостей. Какое-то время он продолжал хранить спокойствие, позволил семье порассуждать по поводу отъезда Клайва. А сам поглядывал на Аду. Она была грустна, это заметила даже мама. Прикрыв рукой глаза, Морис наблюдал за сестрой. При других обстоятельствах он не стал бы принимать весь эпизод всерьез: «Клайв любитель произносить речи на отвлеченные темы». Но в последней речи Клайв в качестве примера привел Аду, а это меняло дело. Интересно, почему она грустит?

— Давай поговорим, — начал он, когда они остались наедине; он совершенно не представлял, что скажет в следующую секунду, и даже мелькнувшая на ее лице тень не помогла ему взять верный тон. Она что-то ответила, но он не расслышал. — Что с тобой? — спросил он, пытаясь унять дрожь.

— Ничего.

— Я вижу. Меня не проведешь.

— Нет, Морис, правда ничего.

— А почему… что он сказал?

— Ничего.

— Кто не сказал ничего? — заорал он, грохнув двумя кулаками по столу. Он поймал ее.

— Клайв…

Стоило этому имени слететь с ее губ, как Морис потерял над собой контроль. Неимоверные страдания волной поднялись в его душе, и, утратив рассудок, он наговорил такого, забыть о чем было невозможно. Ты совратила моего друга, обвинил он сестру. И представил дело так, что Клайв пожаловался на ее поведение, потому и уехал в город. Мягкая от природы, она была совершенно растоптана и не умела защититься, только рыдала и рыдала, умоляя его не рассказывать маме, тем самым как бы признавая вину. Морис смягчился, хотя вначале был просто ослеплен ревностью.

— Но когда ты его увидишь… мистера Дарема… скажи, что я не хотела… что уж кому-кому, а ему я бы…

— …не отказала, — закончил за нее он и только потом понял, какую гнусность совершил.

Ада закрыла лицо руками и повалилась на стул.

— Я ему не скажу. Потому что мы никогда больше не увидимся. Ты разрушила нашу дружбу и можешь быть довольна.

— У тебя никогда не было для нас доброго слова, — прорыдала она, — никогда! Мы уже привыкли.

Наконец он опомнился. Китти иногда говорила ему подобное, но Ада — никогда. Ему вдруг открылось, что их раболепие и послушание было чисто внешним: на самом деле сестры его не любили… он потерпел крах даже дома. Пробормотав:

— Моей вины тут нет, — он вышел.

Натура более утонченная повела бы себя благоразумнее, да и страдания такой натуры, скорее всего, не были бы столь велики. Морис не был обременен — и обуздан — сильным интеллектом или религиозностью. Некоторые странным образом находят утешение в жалости к себе, любимому, но Морис не входил и в их число. За одним исключением, он олицетворял собой норму и вел себя так, как любой нормальный мужчина, который после двух лет счастливой жизни узнает, что ему изменила жена. Одно исключение — не страшно, считал он, пусть одна петля в узоре опустилась, природа все равно ее подняла, чтобы не нарушать общий рисунок. Ему была ведома любовь, значит, он жил в гармонии с природой. И теперь случившуюся с Клайвом перемену он рассматривал как предательство, виной всему была Ада… Вот так за несколько часов он вернулся к бездне, на краю которой бродил еще мальчишкой.