Вселенная против Алекса Вудса - Гевин Экстенс

Какое-то время я подумывал посоветоваться с доктором, но когда встретился с ним на последнем заседании нашего клуба, решил этого не делать. (Я и так знал, что он скажет: надо уважать позицию мистера Питерсона и не мешать ему следовать тем путем, какой он сам для себя выбрал.) Мы поговорили обо мне. Доктора Эндерби интересовало, как я справляюсь со стрессом. Я сказал правду: день на день не приходится, но я стараюсь мыслить в позитивном и конструктивном направлении. Надеюсь на лучшее и готовлюсь к худшему. Доктор Эндерби ответил, что это достойный подход. Как именно я «готовлюсь», объяснять я не стал.

Я рассчитал: если исходить из результатов моих изысканий, мистеру Питерсону остается жить от двух до пяти лет, значит, мне на какое-то время придется прервать учебу. Судя по всему, этот период совпадет с промежутком между школой и колледжем или, если повезет, между колледжем и университетом. Родных у мистера Питерсона не было, и ухаживать за ним будет, кроме меня, некому. При всей очевидности этого факта оставалось непонятным, как сообщить об этом мистеру Питерсону. Я подозревал, что он начнет сопротивляться. В этом отношении было даже лучше, что он ничего не предпринимает, давая мне время подготовиться к любым его возражениям. Когда он столкнется с неизбежным, я буду готов оспорить каждый из его аргументов. В душе у меня все бурлило, но внешне я старался сохранять невозмутимый вид, хоть это и не всегда получалось. Например, на последнем собрании Светской церкви, куда пришел доктор Эндерби, я поймал себя на том, что мне отчаянно хочется быть похожим на него. Он умел внушать доверие (не зря был врачом) и в то же время никогда не терял хладнокровия (как истинный буддист). Но мне казалось, что во внешней невозмутимости есть что-то от обмана. А обманщик из меня никудышный.

Спасло меня только то, что в тот день странно вели себя все. Возможно, причина заключалась в том, что цикл наших чтений подошел к концу. Я давно заметил, что люди проявляют излишнюю эмоциональность, завершая какое-нибудь дело, — даже если завершают его с успехом. В воздухе витала нервозность, и мой отсутствующий вид, на который в обычных обстоятельствах члены клуба непременно обратили бы внимание, остался незамеченным. Впрочем, если говорить о странности поведения, то чемпионом в тот странный день был не я, а мистер Питерсон, который на общем странном фоне выглядел суперстранным. Я, конечно, понимал, что за этим стоит, но что насчет его внезапной перемены подумали остальные, не имел понятия.

Мистер Питерсон никогда не отличался ни склонностью к сантиментам, ни особой разговорчивостью. Но в то воскресенье он настоял, что будет выступать последним, и подготовил весьма пространную речь. Темой выступления он избрал некие «философские» проблемы, задевшие его за живое, которыми он спешил поделиться с остальными (при том что философствовать мистер Питерсон явно не привык). Я слушал его в полной уверенности, что он вот-вот расскажет всем про свою болезнь. Во всяком случае, дело вроде бы к тому шло. Однако прямо называть вещи своими именами мистер Питерсон так и не стал. По существу, он говорил про себя и про положение, в котором оказался, но на примере «Времетрясения», и только мы с доктором Эндерби понимали, что он имеет в виду. Тем не менее мы умудрились неправильно истолковать его слова.

— Так случилось, — издалека начал мистер Питерсон, — что я читал эту книгу очень долго. Точнее, перечитывал: первый раз я проглотил ее, когда она только вышла, лет десять назад. Помню, тогда я подумал, что это самая легкомысленная из книг Воннегута. Как всегда, отличная, но все-таки несерьезная. Так вот, при медленном чтении я понял, что ошибался. Наверное, будучи горячим поклонником Воннегута, я должен был сразу догадаться: его несерьезность обманчива. Чем смешнее шутка, чем беспечней тональность, тем важнее подтекст. Кажется, он и сам неоднократно высказывался в том же духе. Такие вещи, как юмор, дурачество, абсурд, часто произрастают из отчаяния. Идея, что время способно свернуться в петлю и события целого десятилетия повторятся один в один, конечно, сама по себе абсурдна, и сюжет задуман как фарс. То есть это инструмент комедийный и не более того. Так кажется на первый взгляд. Но стоило мне перечитать роман медленно, и случилось невероятное. Я вдруг понял, что воспринимаю эту фантастическую историю всерьез. И чем дальше я читал, тем меньше в ней оставалось фарса. Представьте себе, что вам, лично вам, предстоит заново прожить последние десять лет вашей жизни. Или даже всю жизнь целиком. Хотите верьте, хотите нет, но эта мысль настолько меня захватила, что я решил провести кое-какие исследования — хотя обычно исследованиями у нас занимается Алекс. И вот что я обнаружил.

Оказывается, Воннегут не был первым, кто попытался описать, что будет, если время повторится. За сотню лет до него практически ту же идею высказал в своей книге «Так говорил Заратустра» немецкий философ Фридрих Ницше. Я никогда особенно не интересовался философией. Всегда считал, что моральные установки сидят у каждого из нас внутри, а все остальное — или просто здравый смысл, или показуха. Еще месяц назад, услышав слово «Заратустра», я решил бы, что речь идет о Штраусе. Ладно, это лирическое отступление. Давайте я лучше вкратце расскажу, о чем пишет Ницше. Он говорит: после смерти ничего такого, о чем твердят религии, нет. Ни рая, ни ада, ни чистилища. Но это не значит, что нет вообще ничего. Просто после смерти для нас все начинается заново. Мы заново проживаем свою жизнь — ту же самую, без малейших изменений, от рождения до смерти. И так раз за разом, до бесконечности. Он назвал это «Вечным возвращением». Судя по всему, сам Ницше в это не верил, во всяком случае, в буквальном смысле, но описал так, словно верил. Он поставил своего рода мысленный эксперимент. И предложил читателю, приняв идею всерьез, ответить на следующий вопрос: если это правда, то нравится она тебе или нет? Иными словами, если тебе придется еще раз прожить ту же самую жизнь, с теми же успехами и провалами, с теми же событиями, теми же горестями, в общем, все ту же трагикомедию, — захочешь ты этого или нет? Стоит оно того? Я думаю, Воннегут говорит о том же самом. Я вас уже заболтал, но потерпите еще немного. На мой взгляд, этот мысленный эксперимент заставляет читателя задаться еще одним, не менее важным вопросом — о свободе воли. У Ницше идея Вечного возвращения была способом атеистического осмысления свободы воли, что в его время отражало позицию меньшинства. Говоря о Вечном возвращении, он хотел сказать, что после жизни ничего нет. Что жизнь — это все, что нам дано, и если мы озабочены поиском смысла жизни, то искать его следует здесь и сейчас, опираясь на собственные силы и не надеясь на нечто сверхъестественное. Думаю, Ницше своими рассуждениями хотел дать читателю этакого пинка под зад. Очнись, ты сам отвечаешь за свою жизнь, старайся делать правильный выбор, не упусти свой единственный шанс. По-моему, у Воннегута цель была такая же, но свободу воли он понимал по-другому. Воннегут считает, что свобода воли — не обязательно данность. Мы принимаем ее за данность — в этом он согласен с Ницше, — но может случиться, что она внезапно исчезнет. Мысленный эксперимент, предложенный в романе «Времетрясение», отчасти описывает подобный сценарий. Герои живут как бы на автопилоте, прекрасно зная, что произойдет в ближайшие десять лет, но не имея ни малейшей возможности хоть что-то изменить. Может показаться, что для Воннегута это самая несерьезная сюжетная линия, но на самом деле нет ничего серьезней ее. Кому-кому, а Воннегуту было прекрасно известно, что значит лишиться свободы воли. Будучи военнопленным, он видел, как в огне пожаров исчезает с лица земли целый город и никто — ни он, ни другие люди, ни сам Господь Бог — не могли этому помешать. Оставалось только считать погибших. Сто тридцать тысяч человек. Поэтому я уверен, что Воннегут как никто знал, чего стоит свобода воли, и понимал, что она имеет границы. Он знал, как и в каких обстоятельствах человек внезапно лишается права свободного выбора. Я хочу закончить свое выступление молитвой о душевном спокойствии из «Бойни номер пять». Конечно, я мог бы выбрать цитату из «Времетрясения», но мне кажется, что точнее, чем в этой молитве, выразить мысль невозможно. Особенно если учесть, что произносит ее атеист.