Путь Грифона - Сергей Максимов

Пятна перед глазами вдруг превратились в несуществующий в природе свет. Возникнув неизвестно откуда, никуда не исчезая, свет долгое время будто так и существовал то ли в его сознании, то ли на самом деле перед открытыми и ничего не видящими в темноте глазами. Так не могло и не должно было быть ни по каким известным земным законам. Но это было…

Вдруг увиделись лучистые световые пласты, непрерывно текущие через просветы в белых облаках. Он не мог разглядеть источника света, но то, что это свет не солнечный, было очевидно. За привидевшимися облаками угадывалось более значительное, живительное и одновременно опасное светило. И сам пригрезившийся небосвод не был земным. Это, показалось ему, было какое-то другое, никем из живущих людей не виданное и не разгаданное небо, где знали всё о том, что происходило в земной, не простой, человеческой жизни.

В Томском доме заключения в октябре тридцать седьмого года в большом количестве опять оказались заключённые, способные без труда исполнять оперные партии и играть на музыкальных инструментах. Люди широко образованные, владеющие несколькими иностранными языками каждый. Высококультурные. В большинстве своём люди честные и порядочные. Проблемы, чем их занять и как использовать, теперь не стояло. Старая, видавшая виды тюрьма перестала и являться-то тюрьмой. Здесь и не думали на длительное время запирать кого-либо на ключ. Попросту наскоро сбивали и формировали из приговорённых к смерти заключённых группы для еженощных расстрелов.

Камера смертников в общественном сознании укоренилась как место уединения преступника, приговорённого к казни. Где обречённый размышляет о своей загубленной жизни и тщетно пытается бороться за саму эту жизнь. Теперь переполненные камеры обречённых напоминали собой скорее загоны для скота, ожидавшего грядущего забоя, чем места уединения кающихся преступников. Не было и не могло быть в них никакого уединения и даже размышления. Было только ожидание конца, который часто казался избавлением от мук.

Николай Алексеевич Клюев, как абсолютное большинство приговорённых, был, вероятно, расстрелян в Страшном рву, находящемся примерно в трёхстах метрах к северо-западу от тюрьмы. Своё название это место получило за дурную славу ещё с дореволюционного времени. Дата на справке об исполнении приговора из уголовного дела весьма своеобразна: «23–25 октября 1937 года». Всё говорит о том, что расстрелы проводились несколько дней по мере заполнения очень большой могилы. Расстреливали партиями, при свете керосиновых фонарей. На жуткую и безысходную атмосферу тюрьмы и окрестностей накладывалась полная темнота города. На городской ТЭЦ никак не могли установить новую турбину, и без того плохо освещаемый в последние годы Томск находился по ночам в кромешной тьме, заливаемой холодом осенних дождей.

Томская земля к числу жертв прошлых лет прибавляла и прибавляла новых мучеников… Более двадцати профессоров университета и томских институтов… Около десяти потомков древних дворянских родов, среди которых княгиня Елизавета Волконская, князья Голицын, Долгоруков, Ширинский-Шихматов, Урусов, архиепископ Ювеналий, томский владыка Серафим, несколько архиереев и десятки священников.

Сотни и тысячи недобитых за предыдущие годы бывших офицеров, купцов, кулаков и всех тех, кто вольно или невольно был втянут в массовую резню, организованную партией и правительством… В Страшном рву закончил свои дни один, наверное, самый эрудированный из русских философов XX века – Густав Густавович Шпет. В двадцатые годы неоднократно увернувшийся от отправки на «философских пароходах»… Одних иностранных языков Шпет знал семнадцать.

Оперативные разработки томских чекистов «Аристократы» и «Сапожники» подходили к завершению. Всё проходило по намеченному плану. Правда, смущало то, что в Томск зачастили с визитами проверяющие ревизоры. Да ещё то, что в Богородице-Алексеевском монастыре снова видели призрак старца Фёдора Кузьмича, которого томские жители упорно считали императором Александром I.

Единодушие грядущих выборов после расстрельных мероприятий власти становилось понятным, как становился понятен и предсказуем их результат. Всё подчинилось формуле общественного поведения из тех же стихов, где «подпись под приговором лилась струёй из простреленной головы», где век был «сосредоточен, как часовой»… И сам Дзержинский наставлял лирического героя Эдуарда Багрицкого:

Иди – и не бойся с ним рядом встать.Твое одиночество веку под стать.Оглянешься – а вокруг враги;Руки протянешь – и нет друзей;Но если он скажет: «Солги», – солги.Но если он скажет: «Убей», – убей.

Очень напоминает присказку времён перестройки на стыке последующих двух веков: «Не мы плохие – время такое». Удивительным образом, перед лицом смерти, «пробило» на стихи чекиста Ивана Овчинникова. И кто бы мог подумать, что содержанием их будет взгляд из-за решётки на младшую дочь:

Проститься, видимо, хотелаИ, с грустью детского лица,Она все глазки проглядела,Стоявши долго у крыльца.

Однако ей не показалиМеня, как водится у нас,А может быть, и приказалиУйти домой, скорей, сейчас.

Она всё дальше уходила,Махая в такт ноги рукой.И милый образ уносила,Навеки от меня с собой.

Ниже рукой автора: «П.П. Овчинников 14. III. 41 г.». «П.П.» – сокращение «подпись подтверждаю». Через полтора месяца после написания этих строк автор был расстрелян. Таким образом, войдя в число тридцати процентов томских чекистов, не переживших годы репрессий. Получилось, что великий грешник и великий мученик Николай Клюев сказал точнее не только за себя, но и за своих палачей:

Я молился бы лику заката,Тёмной роще, туману, ручьям,Да тяжёлая дверь казематаНе пускает к родимым полям.

Точно так, как Суровцеву, находясь рядом в Томске, не пришлось встретиться с Клюевым, Пепеляев не встретился с отбывавшим ссылку в Воронеже Осипом Мандельштамом. И ничего точнее строк репрессированного поэта, применительно к судьбе Анатолия Николаевича, наверное, не найти. Может быть, и многовато стихотворных цитат для объёма одной главы, но, как говорится, одной меньше – одной больше… Тема неподъёмная для прозы:

Мне на плечи кидается век-волкодав,Но не волк я по крови своей,Запихай меня лучше, как шапку в рукавЖаркой шубы сибирских степей.

Чтоб не видеть ни труса, ни хлипкой грязцы,Ни кровавых кровей в колесе,Чтоб сияли всю ночь голубые песцыМне в своей первобытной красе.

Уведи меня в ночь, где течёт ЕнисейИ сосна до звезды достаёт,Потому что не волк я по крови своейИ меня только равный убьёт.

До Енисея Анатолий Николаевич Пепеляев не доехал. Жизнь его прервалась на берегу Оби, в Новосибирске. Куда генерал был этапирован после ареста в Воронеже в августе. В январский день, уже тридцать восьмого года, когда в новосибирскую тюрьму из Томска был доставлен Суровцев, в могилу во дворе тюрьмы вместе с другими расстрелянными сбросили безжизненное тело его друга.

Полное ощущение, что глава как вампир высасывает всё от спокойствия до рассудка, который отказывается рассуждать и понимать происходившее как реальность. И только строки Анны Ахматовой вертятся на языке:

Звёзды смерти стояли над нами,И безвинная корчилась РусьПод кровавыми сапогамиИ под шинами чёрных марусь.

Просторная трёхкомнатная квартира являлась половиной одноэтажного дома на двух хозяев. Одну из половинок этого служебного жилья и занимала семья Железновых. С отличием закончив свою первую студенческую сессию в Томском медицинском институте, Мария Железнова приехала на каникулы к родителям в город Асино. Было десять часов утра, но впервые за последние полгода девушка могла позволить себе никуда сегодня не спешить.

Лёжа в свежей постели, она с удовольствием прислушивалась к потрескиванию дров в печи и вдыхала знакомый с детства запах свежеиспечённых пирогов с картошкой. Вчера на семейном ужине, сразу по приезде, она почувствовала дома не знакомую ей прежде напряжённость… Несколько раз счастливо пересмотрев её зачётную книжку, отец и мать весь вечер точно собирались сказать ей что-то важное и, показалось Марии, так и не сказали… Спросить сама она почему-то не решилась…

Девушка встала с постели, отправилась на кухню. Не застав там мать, босиком, в ночной рубашке, прошла в зал. Нехорошее предчувствие родилось при первых же шагах по самой большой комнате в квартире. Мама застыла у стола… Строгая, одетая словно собралась на работу в горисполком… Хотя, помнила Мария, сегодня было воскресенье. У ног матери на полу чёрным, блестящим боком отсвечивал чемодан…