Переводы Н. М. Карамзина как культурный универсум - Ольга Бодовна Кафанова

(III, 238–239).

Таким образом, избранный для перевода отрывок («Катон и Цесарь») мог служить одновременно образцом и художественного портрета, и стиля. Сильный и сжатый язык, признаком которого была вошедшая в поговорку «саллюстианская краткость», сочеталась с эффектными антитезами, противопоставлениями:

«Цесарь любил деятельность, труды: думал всегда о пользе друзей своих, забывая собственную пользу; с радостию дарил, чем только мог дарить, хотел начальствовать и воевать для того, чтобы оказать великий ум свой и мужество. Скромная добродетель была главным свойством души Катоновой. Он не старался превзойти богатых богатством, властолюбивых властию: нет! Катон старался единственно быть умереннее самых мудрых, непорочнее самых справедливых, и к общему благу усерднее самых верных граждан. Он хотел лучше быть, нежели слыть добродетельным; и чем менее искал славы, тем более прославлялся» (III, 239–240).

Карамзин не забыл и Публия Корнелия Тацита – величайшего¸ с его точки зрения, историографа всех времен. В посвященном ему стихотворении, написанном ранее, он замечал: «Тацит велик, но Рим, описанный Тацитом, /Достоин ли его?»[333] В «Письмах русского путешественника», опубликованных в 1797 г., в контексте раздумий о «Российской Истории» упоминание Тацита встречается как автора исторического труда: «Больно, но должно по справедливости сказать, что у нас до сего времени нет хорошей Российской Истории, то есть, писанной с философским умом, с критикою, с благородным красноречием. Тацит, Юм, Робертсон, Гиббон – вот образцы! Говорят, что наша История сама по себе менее других занимательна: не думаю; нужен только ум, вкус, талант» (252). Сам Карамзин как раз и сумел это доказать впоследствии. В другом месте «Писем», вновь повторяя имена лучших английских историков, которые придали истории «привлекательность любопытнейшего романа», Карамзин назвал их предшественниками Фукидида и Тацита (369).

Из первого художественного произведения Тацита – «Жизнеописания Юлия Агриколы» («De Vita Julii Agticolae», 98) он перевел две речи – самого Агриколы, римского полководца, и его противника Галгака, вождя племен Северной Каледонии, накануне сражения. В этих фрагментах, с одной стороны, были даны примеры ораторского искусства, а с другой, – раскрывались черты характера как ораторов, так и представляемых ими народов[334]. Вместе с тем, сравнительная характеристика двух ярких личностей по принципу их сходства и различия стала излюбленным способом создания портрета в творчестве самого Карамзина. В речи Галгака главным мотивом становится свободолюбие, противостояние врагу – Риму, воплощающему тиранию, бесчинства, порабощение других народов:

«Пока другие народы Британские с пременным счастием противились Римскому властолюбию, тогда мы составляли их надежду, их последнюю опору, мы, благороднейшие сыны Британии, живущие в таинственной глубине ее, удаленные от берегов порабощенных, так что и глаза наши не видали еще ужасов тиранства. Здесь на краю мира, в последних окопах вольности, защитою нам были и сокровенность и молва, которая все отдаленное увеличивает. Но теперь известны уже пределы Британии. За нами нет ничего, кроме бурных волн и диких скал; пред нами Римляне, гордые, неумолимые. Разорив землю, сии всемирные грабители ищут теперь на морях добычи» (III, 250–251).

Галгак стремится дискредитировать врага нравственно: «Народ единственный в мире! Изобилие, скудость, ему все равно, все завидно. Грабеж, убийства называет он правлением; обращая землю в пустыню, говорит, что усмиряет ее!» (III, 251–252). А главный пафос всей его речи – борьба за правое дело, справедливость, защита своей родной земли от нечестивых захватчиков: «Друзья! К оружию! Вспомните своих предков и не забудьте потомства!» (III, 258).

Агрикола руководствуется в своей речи совсем другой логикой. Для него – предстоящая битва является решающей в восьмилетней войне за покорение Британии. Он призывает воинов к героизму во имя славы Рима и вспоминает их предыдущие подвиги:

«Надлежало победить не только врагов многочисленных, но и самую Природу: труды неимоверные! Терпение чудесное! Вождь и воинство друг другом довольны. Ни мои, ни ваши предшественники здесь не бывали. <…>. Часто, переходя крутые горы, глубокие реки, храбрейшие из вас вопрошали: когда сразимся? Где неприятели? Вот они! … вышли из тайных своих убежищ, и готовы быть жертвою вашего геройства. Еще одна победа, и все свершится!» (III, 259–260).

Римский полководец убеждает воинов сражаться и победить также для спасения их собственной жизни: «Славно, что мы умели пробраться сквозь леса дремучие, сквозь опасные болота» (III, 260). Однако в случае бегства все сами себя погубят, поскольку британцы лучше знают местность: «В бегстве нет спасения: вот мое правило! Римлянину честь всегда милее жизни; но теперь оне неразлучны – а естьли должно умереть, то всего славнее умереть там, где конец Природе» (III, 261). Последним аргументом Агриколы становится слабость врагов, в которой он пытается убедить свое воинство:

«Так храбрые сыны Британии давно уже пали под нашими ударами; остались робкие, малодушные. Не они ожидали вас здесь, но вы нашли их, изумленных, в неподвижном ужасе, готовых умереть от руки вашей, и своею погибелью обратить на Римских Героев внимание мира. Друзья товарищи! Еще один день славы, и конец войны осьмилетней! И Республика довольна вами» (III, 262–263).

Знаменательно, что переводом из Тацита Карамзин завершает третью книжку «Пантеона». Он не делает никаких примечаний или комментариев. Одно событие рассматривается с противоположных точек зрения и возникает ощущение открытости, приглашения в диалогу самих читателей. Этим методом зрелый Карамзин будет пользоваться постоянно и ярче всего в «Вестнике Европы», журнале нового типа, в котором Политика займет равноценное положение с Литературой. И еще важно заметить, что переводы из произведений античных ораторов и историков начинают и завершают, словно по кольцевой композиции, все издание «Пантеона иностранной словесности».

Третья книжка «Пантеона» начинается фрагментом из поэмы Лукана (Lucanus, 39–65) «О гражданской войне, или Фарсалия» («De bellun civile cive Pharsalia»), посвященной борьбе между Цезарем и Помпеем (49–47 до н. э.) Карамзин выбрал для перевода один из самых драматических эпизодов – описание бедствий римских воинов во главе с Катоном в Ливии. В примечании он пояснил: «Древние часто называли всю Африку Ливиею» (III, 6). Отрывок позволял продемонстрировать специфику поэтики Лукана, ориентированной на патетическое, страшное и даже патологическое.

Обращение к воинам полно патетического величия: «О вы, следующие за моими знаменами единственно для того, чтобы умереть истинными Римлянами и не чувствовать ига Цесарева! Приготовьте душу свою к великим подвигам добродетели и трудам, ее достойным! Мы должны идти чрез пустыни, опаленные лучами солнца, где редко будем находить водные источники, где живут одне змеи ядовитые» (III, 3). Столь же патетическими и возвышенными были обещания Катона не делать для себя никаких поблажек в походе, разделяя все тяготы пути с рядовыми воинами: «С той минуты, как поставлю на песок ногу мою, как солнце излиет не