Инклюз - Вениамин Шехтман

По бокам старика стояли, сомнамбулически покачиваясь, двое черноволосых, каждый из которых держал в правой руке кость с головкой сустава, обернутой камусом, а в левой — отмездренный до прозрачности кусок кожи, натянутый на согнутую кольцом ветку — что-то вроде плоских барабанов. Зачем это нужно сделалось ясно, когда колотушки ударили в бубны и повели быстрый ритм. Старик, подрагивая в такт бубнам, пошел нам навстречу. Он замер в нерешительности, переводя взгляд с одного на другого, но тут Пырр сумел сбросить затыкавшую ему рот шкуру, и завопил. Палец старика немедленно указал на него.

Черноволосые, державшие Пырра, поволокли его к идолу. Туда же принесли откуда-то четыре мамонтовых бивня, украшавших и служивших когда-то явно животным выдающихся размеров — такие они были длинные и так сильно изогнуты. Из бивней соорудили нечто вроде клетки с редкими прутьями или остова здешних домов. Я подумал, что Пырра засунут внутрь, но его закинули лицом вниз на вершину сооружения и накрепко привязали ему руки и ноги к бивням. Пырр отчаянно вскрикнул, когда ударился животом о холодную желтую эмаль и замолчал.

Нас крепко держали, но держали так, что мы видели все происходящее. Под звуки бубнов и барабанов старик подошел к идолу и, кривляясь, произнес речь. Обращался он к изваянию, но часто поворачивался к людям, чтобы указать на них. Хотя я не понимал слов, у меня все же создалось впечатление, что смысл речи мне доступен. Так выразительны были интонации и движения, к которым прибегал старик.

Он говорил о том, что в обмен на заботу, которой тот, которого изображает идол, окружил их за то, что он перестал использовать черноволосых в пищу, и позволяет им плодиться и сытно питаться, он, старик, отдает ему не одно какое-то животное или человека, а нечто особенное — множество зверей запертых в едином теле.

Юркий подросток принес нечто завернутое в шкуру и развернул у ног старика. Там были рубила и резаки из кремня, кости, обсидиана, нефрита. От совсем грубых, хуже тех, что сделал бы неандертальский ребенок, до вещей превосходящих те, к которым я привык в нашем племени многократно. Старик, не глядя, взял один из каменных ножей. Перебрасывая его из руки в руку, он вошел в сооружение из бивней, оказавшись точно под Пырром.

Под одобрительный шипение доносившееся от костров, под ритм барабанов и бубнов, под вой, извлекаемый людьми из морских раковин с обломанными кончиками, рогов овцебыков и вращаемых над головами веревок с сайгачьими лопатками, привязанными к концам, он обеими руками сжал нож, и, не глядя, вскинул его над головой. Каменное лезвие распороло Пырру бок, и он зашелся в крике. Старик сделал поправку и вторым ударом вскрыл Пырру живот. Также, не глядя, он повел ножом, расширяя дыру. Запустил в нее руку и выволок наружу петли кишечника. Пырр больше не кричал, но его тело билось о бивни, к которым он был привязан, а изо рта, из прокушенного языка и из дыры в животе на старика лился кровавый дождь.

Браа рядом со мной рвался так, что таскал по земле шестерых, державших его черноволосых. Я же замер и не сводил глаз с нашего умирающего друга и с его мучителя.

Старик, плавно вытягивая из Пырра кишки, медленно приблизился к идолу и намотал их на рог большерогого оленя, изображающий руку. А потом случилось немыслимое: рог схватил кишки, будто и в самом деле был рукой с длинными, многосуставчатыми пальцами. Сгибаясь невозможным образом, рог втащил кишки в "рот", вокруг которого вдруг выросли живые, совершенно плотские губы. Старик, отбежав, перерезал веревки, которыми был привязан Пырр, и еще теплое подрагивающее тело соскользнуло по влажным от крови бивням на землю.

В полусвете бликами, отражая свет костерков, тело Пырра казалось лиловым и раздувшимся, словно он умер много дней назад. Кишки его исчезали во рту идола, провисавшая слабина была выбрана и идол начал подтягивать Пырра к себе. Кишки не выдержали, разорвались и тут же, словно опасаясь разгневать изваяние перерывом в приеме пищи, несколько черноволосых вскочили и, подхватив труп за ноги, подтащили его к подножью плотоядного кумира. Руки-рога ухватили Пырра подмышки, поднесли ко рту, и тело нашего друга было мгновенно обезглавлено. Голова отлетела прочь, рога подняли труп повыше и сжали так, как выжимают в подставленный рот сок из сочного фрукта. Кровью окрасился и идол, и снег вокруг него, а переломанное, истерзанное тело постепенно погрузилось в жуткую пасть. Не осталось ничего, кроме валявшейся неподалеку головы, в лице которой совершенно невозможно было узнать того, кого мы с Браа знали от самого его рождения. Лицо было словно чужое, лицо кого-то страдающего и не верящего в происходящее, в реальность этих страданий.

Сбоку закричали, я, наконец, нашел в себе силы отвернуться от идола и увидел, как Браа удалось сбросить с себя двоих черноволосых и ударить ногой третьего, так что он упал, правда, руку Браа не выпустил. Я понимал отчаяние моего друга, разделял его боль утраты, но ясно было, что его горячность к добру не приведет. Так и вышло. Браа ударили пяткой копья в затылок, он упал, на него сели и удерживали так все то время, что старик призносил новую речь. Теперь он благодарил, постепенно теряющего черты живого, деревенеющего и костенеющего, идола за то, что тот принял жертву благосклонно и обещал, что принесет ему новые, еще лучше. Похоже это он о нас с Браа! Но также было понятно, что новые жертвы последуют не немедленно, а когда-нибудь в будущем.

Нас с Браа отвели (его скорее отволокли) обратно в дом и крепко связали, притянув руки к бокам, поэтому не могу с уверенностью сказать, чем занимались черноволосые остаток ночи. Полагаю — ели, все-таки праздник. Но утверждать не берусь, запахи еды до нас не доносились.

Утром к нам заглянули трое черноволосых. Они убедились, что мы не смогли развязаться и не умерли от холода, выползши из-под шкур, которые набросили на нас те, кто поместил сюда ночью. Нам дали воды и по куску обжаренного мамонтового мяса, оказавшегося довольно вкусным не хуже оленя, только жестче.

Полог оставили открытым, чтобы осветить дом. Через какое-то время у нас появился новый посетитель. Это был старик, и сегодня он выглядел еще старше, чем вчера. Дневной ли свет тому виной или он так вымотался, терзая покойного Пырра, но выглядел старик плохо. Веки с полопавшимися капиллярами, сутулость, скованные движения — все говорило о том, что к нам он пришел ввиду необходимости, и с большим удовольствием лежал бы под теплыми шкурами возле огня.

Браа встретил его ненавидящим взглядом, а я просто отвернулся и стал смотреть в потолок. Но старика это не устроило, он потянул меня за волосы, принудив смотреть на него. Посидев молча, старик стал говорить, сопровождая слова жестикуляцией. Он был не худшим мимом, нежели художником, и хотя я и утратил вчерашнюю остроту восприятия, позволившую мне угадывать смысл его слов, все равно и я, и Браа сумели разобраться, чего он от нас хочет.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});