Повести моей жизни. Том 2 - Николай Морозов

— Хорошо бы так! — ответил он. — Да уж слишком мы добродушны, вот беда. Я часто хожу здесь и, видя, как постепенно хиреют товарищи от этого бесконечного заключения и одиночества, повторяю конец стихотворения Михайлова, мысленно обращаясь к оставшимся на воле: 

Что ж молчит в вас, братья, злоба?Что любовь молчит?Иль в гоненьи только слезыВаш один ответ?Или силы для угрозыВ вашей злобе нет?[24] 

«Итак, — подумал я, — и у него, великодушного поэта всеобщего братства, закипает в душе чувство мести! Значит, я не исключение. Мы все подвергаемся какой-то обработке в горниле. Хрупкие в нем треснут, крепкие закалятся, и их закаленная сила так или иначе проявит свое действие». 

Затем моя мысль обратилась к отцу. 

Отец, говорит Синегуб, хлопотал обо мне все время, вместо того чтобы ходить на бесполезные свидания. Это на него похоже! Но что же он теперь сделает, когда убедится при новом положении дела в абсолютной бесполезности всех своих градоначальнических и других связей, на которые он так полагался? Что он сделает, когда увидит, что хранители существующего строя ему ничего не преподнесли за его доверие к ним, кроме обмана? Просветят ли наконец они его, упорно не желающего видеть в них того, что ясно каждому: полного своекорыстия и готовности продать всю Россию ради своих личных выгод?.. 

А между тем, может быть, в этот самый момент отец уже просвещался, но только с совершенно другой стороны... 

Я никогда не узнаю, кто первый обнаружил через сколько-то дней после моего нового заточения прореху в стуле моей спальни, вынул оттуда мое недописанное послание к Вере Фигнер со всеми моими жалобами на отцовское поведение и передал его отцу, а он, прочитав, узнал, что все его тайные переговоры с жандармами были мне тотчас же передаваемы ими целиком и что его игра в прятки была просто наивна! 

Я никогда не узнаю того подавляющего действия на гордость и на приподнятое самолюбие моего отца, которое должно было произвести это неосторожно прочитанное им письмо. Теперь мой отец давно умер, Мария Александровна умерла через несколько лет после него. А, кроме нее, никто не был свидетелем случившегося. Но даже и самому злейшему врагу я не желал бы быть в таком положении, как отец, и отчасти, как я! До сих пор у меня болит сердце, когда я вспоминаю об этом событии, хотя никогда ничего о нем не слыхал. Но я его живо представляю, потому что хорошо знаю характер своего отца. 

Целый месяц я не имел об отце и о домашних никаких известий. Вдруг загремели замки моей камеры, и служитель сказал, отворив дверь: 

— Пожалуйте на свидание! 

У меня сильно забилось сердце, как бьется оно и у всякого одиночного заключенного, привыкшего к мысли, что каждый новый день ничем не должен отличаться для него от всех предыдущих. 

— Куда? В окружной суд? — спросил я, помня, что отцу всегда давали исключительную привилегию видеться со мной не в общих железных клеточках, как виделись остальные заключенные, а в кабинете прокурора, в окружном суде. 

— Нет! — ответил служитель. — В обычных помещениях. 

«Значит, не отец! — подумал я. — Верно, кто-нибудь из моих друзей под видом родственницы». 

Я спустился вниз и был проведен коридорами в полутемную комнату, где стояли плотным рядом десятка полтора шкафиков, напоминающих известные всякому домашние учреждения. 

В одном из них дверь была приотворена, и меня пригласили в него войти. Там была деревянная скамеечка, на которую я сел. Дверь захлопнулась за мной и была заперта снаружи на задвижку. Передо мною было четырехугольное отверстие, заделанное железной сеткой. На расстоянии около аршина была вторая сетка, а между ними темное, наглухо заделанное пространство, за которым виднелась вторая половина той же самой комнаты, пересеченной пополам этими загородками. 

Смутный гул человеческого говора доносился до меня справа и слева, показывая, что там идут свидания. 

Передо мной никого не было. Я провел минуты две в томительном ожидании, и вдруг сердце мое томительно сжалось. Перед отверстием снаружи показалась фигура отца! 

— Здесь? — спросил он провожавшего его жандармского офицера. 

— Здесь, — ответил незнакомый мне голос. 

— Ты здесь, Коля? — спросил отец тихим, сдержанным голосом, заглядывая ко мне в темноту. 

— Здесь! — также тихо ответил я. 

— Мать и сестры пишут из деревни. Все целуют тебя и очень огорчены твоим новым заключением. Я был везде, хлопотал, но создались такие обстоятельства, благодаря которым до суда нельзя ничего для тебя сделать. 

«Он не нашел письма! — пришло мне в голову. — Буду надеяться, что и совсем не найдет или что Мария Александровна нашла и уничтожила его. Он внутренне взволнован, это слышно по голосу, но только от сознания, что сам вызвал мой новый арест своим спешным заявлением градоначальнику о моем исчезновении в первый день». 

— Тебе не надо ли чего-нибудь? — также тихо спросил отец. 

— Нет, ничего! Только прошу передать мамаше и всем родным мой сердечный привет. 

— Ты не имеешь чего-нибудь сказать мне? — спросил он снова после некоторого молчания таким же сдержанным, но несколько изменившимся голосом. 

Я сразу насторожился, почувствовав в его словах какое-то особое значение. 

Если бы я знал, что он уже нашел и прочел письмо, то я тут же попросил бы у него прощения. Я сказал бы, хотя и писал в нем только то, что мне передали жандармы, и писал это лишь моему лучшему другу, от которого не хочу иметь никаких личных тайн, но я давно понял, что не должен был этого делать, не переговорив сначала с ним откровенно обо всем, и что в письме я не приписывал ему никаких других дурных побуждений, кроме панической трусости всех наших отцов, а не одного его, перед правительством. 

Но как я мог говорить ему это, имея больше шансов на то, что письмо не найдено или если найдено, то уничтожено Марией Александровной? 

Ведь даже намекнуть на возможность такой находки значило бы вызвать специальные поиски и, как их результат, открытие того, что я хотел во что бы то ни стало скрыть! 

— Ничего! — ответил я ему на его вопрос. Да и что другое мог бы я сказать, боясь прежде всего причинить тяжелое горе ему самому? 

— Тогда прощай! — сказал отец. 

— Прощайте! — ответил я, так как в нашей семье по-старомодному дети говорили родителям «вы». 

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});