Полынь - Леонид Корнюшин

Минут через пятнадцать Акимов трясет за плечо.

— Вставай, дернем.

В руке бутылка наполовину с водкой. Пить в жару — последнее дело. Но я глотаю острую жидкость — не то спирт, не то водку. Бубнов осоловело, без очков, мигает на нас из куста.

Акимов вздыхает.

— Ах, житуха… проклятая.

Я знаю, что от него ушла жена, успокаиваю;

— Вернется.

— Вряд ли. С фасоном. Ты ее не знаешь. А я плевал.

Приезжает на грузовике Зубрилов. Только теперь замечаю, как сильно сдал он за последние дни, осунулся. Длинней стал нос. В уголке рта потухшая папироса.

Начинает дико ругаться. Я ни разу не видел его таким освирепевшим. Этот человек, вероятно, не может жить для себя. Один костюмишко на вешалке болтается.

— С шурфом сегодня покончить! — кричит он. — Завтра будем делать подчистку, а послезавтра сюда придут уже машины со шпалами. Считаю, что дошло? — резко поворачивается и лезет в кабину грузовика.

Снова тащим ящик с толом. Снова отбегаем и прибегаем. Бубнов снимает рубашку, аж дымится. Воздух жаркими волнами бьет в лицо, выжимает слезы, взрывы трясут тайгу, и эхо пугливыми белками прыгает по вершинам.

В конце концов «козырек» мы разворачиваем. Рыжая земля пахнет пылью. Мы, будто ослепшие, сползаем к речке прямо в штанах и рубахах и плюхаемся в воду.

Тут же трое из бригады, мелькая белыми ягодицами, ныряют с коряжины. Лупят друг друга по спинам, гогочут.

Мы с Бубновым вылезаем раньше. На бубновских часах четверть седьмого. Значит, еще сорок минут до свидания.

Пока Акимов купается, мы разговариваем. Меня поражает наивность вопросов его, но парень мне нравится. Спрашивает:

— Что будет лет через сто?

Пожимаю плечом: что? В самом деле: что-то будет, хотел бы я знать?

— Кто-то будет жить. Целоваться, — говорю я.

— А мы им, будущим, чудаками казаться не будем?

— Чудаками?

— Ага, придут-то на готовенькое. Им не придется такую вот дорогу в тайге прорубать. Как думаешь, Алексей?

— Я думаю, им будет сложней жить, чем нам.

— Вряд ли. Почему это сложней?

— Потому что умней будут. Дуростью нашей не переболеют. А умным, Бубнов, тяжелей жить.

Бубнов сидит некоторое время молча.

— А когда ты… стоял около банка… боялся?

— Боялся.

— Тебя тянуло?

— Не помню. Наверно.

— Что-то я, знаешь, не очень тебя понимаю: и боялся красть и тянуло? — Бубнов мигает женскими, симпатично загнутыми ресницами. — Ты или хитрец почище Талейрана, или просто любитель каламбуров.

— Ладно, — говорю я, — прикроем-ка прения.

Мне хочется, закрыв глаза, отдыхать и не думать ни о чем. Ни о чем на свете. Но он говорит мне:

— Знаешь, тебе, по-моему, надо жениться.

— Почему?

— Мужики добрей становятся. И плавятся, как свечи, не замечал?

— Я не хочу оплавляться. Обкатываться.

Бубнов хмурится, желая, должно быть, выглядеть вполне взрослым мужчиной, и умолкает. Выходит из воды Зубрилов, и мы втроем, еле двигая от усталости ногами, бредем по облитому солнцем лугу домой, к палаткам.

На скорую руку ем кашу, выпиваю стакан молока и спешу к речке, но не туда, где купались, а к месту протоки. Ася ждет меня. На ней модное синее платье, в руках какой-то томик. Оказывается, Есенин. Она очень любит Есенина.

Сидим на берегу, смотрим, как крутит волна, на игру воды и на отраженные в ней сиреневые облака.

Из невидимых чащ ползет острая гарь. Воздух раскаленный, так и дышит, обжигает лица.

— Лес горит, — Ася тревожно всматривается в горизонт, который уже подергивается дымом. — В тайге это ужасно страшно. Как бы не было грозы.

Ломаясь углами словно по ступеням, в небо вонзается молния. Молния высекает удар, он бьет в землю, колотит воздух, сыплет дальше, по горящим от заката облакам. Становится очень тихо, немо и невесомо. Видно, как далеко над тайгой туча пустила стену дождя.

Мы вытягиваем шеи и ждем. Не шевелится ни один лист, все облито синим зноем. Птица разморенно пискнула в кустах и смолкла. Где-то близко слышен всхлип первых капель. Одна, крупная, как ртуть, падает мне за воротник. На тайгу наползает зловещая тень, она гасит закат, сквозь сумеречье рубиновыми точками дрожит свет. Вверху, в вершинах, вольно прошумел ветер, отряхнув на нас иглы, мох, кусочки седой коры.

— Бежим под дерево. Скорей! — Ася тащит меня за руку. — Ты смелый! Мне с тобой ничего не страшно.

Дождь выплескивает как-то сразу. Густые лапы елки спасают на какую-нибудь минуту, но мы удачно перебегаем под другую. Вода льет и клокочет, точно целое море опрокидывается над тайгой. Мы погружаемся в полумрак.

Я прижимаю к себе девчонку. Я весь в сладком тумане. Упирается кулачками в мою грудь, смотрит напряженно, не мигая, и я чувствую, как напружены ее гибкие ноги.

Мне жутко хочется ее целовать — чистую и свежую, пахнущую только что распустившимися цветами, но она смотрит из какой-то дали на меня, точно из другой земли, — знакомая и чужая.

— Можешь меня полюбить? — спрашивает она скороговоркой, улыбаясь одними губами и не подпуская к себе.

Мог ли я ее полюбить? Я уже слышу какие-то другие звуки в мире, вижу, как стал чище. Этот лес и сам я прочистился, что ли, и не злобятся глаза так, как прежде, не кусаюсь — с самой той встречи, как я ее увидел.

— Я могу, могу…

— Бежим под дождем! Так здорово…

Я не успеваю ничего сказать. Она похожа на молнию, только треплется по гибким коленям подол платья и мотаются косички. Я лечу за ней, разрывая кусты, болтая длинными руками, я пьяный, и ничего нет для меня — ни гнуса, ни жары, ни холода, ни прошлого — я в синей пустоте…

Вымоченные до нитки, мы медленно бредем к палаткам. Дождь все еще льет, но мы не пытаемся от него защищаться. Ася босая, босоножки держит в руках. Впереди виднеются огни — вероятно, подтягивает свои силы вторая бригада.

Ася в сумерках жмет мою руку.

— Мне очень хорошо!

— Не простудись. Мне тоже.

— До свидания, Алеша.

Она растворяется мгновенно. Я провожу ладонью по лбу и глазам. Я шепчу: «Не для тебя… себя обманываешь… Чужая песня». Я нюхаю руки — они пахнут земляникой, лесом — иным, чем до сих пор пахли.

Акимов выползает из палатки. Дышит в лицо перегаром водки:

— Спятил, что ли? Лезь в сухое — пол-литру давим.

Опять у них прежнее, известное… А я смеюсь, хохочу на всю тайгу, на белый свет, совершенно ошалевший от счастья и, наверное, такой непохожий на себя прежнего, что от меня, как от чумного, отскакивает даже Акимов…

XIII

В нашем холостяцком житье происходит перемена: приехала в отпуск жена Акимова. Это плоская длиннолицая женщина с золотым зубом. У нее странная фигура: широкая кверху и узкая книзу, грудей, кажется, совсем нет. Волосы выкрашены рыжей краской В палатке плавает запах духов — щекочет мужское обоняние. Акимов ходит как опоенный, не кряхтит, не вздыхает — он счастлив.

Глядя вбок, бормочет:

— Радость надо хватать голыми руками…

Зубрилов приказывает разбить им палатку рядом.

Посмеивается:

— Пусть нежатся голубки.

Женщину зовут Маргаритой. Иногда она развлекает нас: играет на гитаре, поет цыганские песни и танцует. Поет она гулким, каким-то барабанным голосом.

Акимов упоительно шевелит тонкими губами, поедая взглядом спину супруги. Иногда Маргарита танцует твист. Узкие бедра ее приходят в невероятные движения. В таком случае кто-нибудь из рабочих уходит, поругиваясь сквозь зубы:

— Развели тут, крохоборы!

Акимов мне поясняет:

— На работе ее ценят. Мы с ней жертвы.

— Жертвы?

— Да, быта. Нас сгубил быт.

— А не ты ее?

Несмотря на внешнее буйство, что-то в ней есть такое, упрятанное, глубокое…

А в мозг мне все сочатся и сочатся слова Акимова:

— Ее надо осмыслить — самородок.

Зубрилов, когда остаемся наедине, выносит заключение:

— Вместе этим людям быть нельзя. Невозможно!

Маргарита приглядывается сперва к Зубрилову, потом, не получив взаимности, — ко мне. На поляне она жарко сжимает мне руку, близко придвигает глаза. Не то какие-то собачьи, не то растерянные, с наивными искорками. Тоже поплавок в житейском океане… Мне в них смотреть больно. И я ей говорю, чтобы не ранить, чтобы уберечь, опять и опять не узнавая перемены в себе — не сентиментален ли я, Тузов, делаюсь:

— Брось. Выкинь из головы. Остынь, оглянись ты маленько. Брось ты к черту все это, ей-богу! Акимова брось. Себя брось — беги куда глаза глядят. На работе похихикивают? Догадываюсь. А ты презрей. Думаешь, я святой? Такой же. А паскудно. Поняла? Романсы пой, а рукоприкладства Акимову не позволяй. Зазвезди ты ему. Силу в тебе почувствует.

Она едва слышно шепчет:

— Вот… Ишь ты… какой, смотри! — И, по-детски краснея, отходит и оглядывается на меня.