Архив потерянных детей - Валерия Луиселли

нас, и все скалы повторяли «ляпа, ляпа».

Получилось как бы волшебство, добрые чары, потому что молчание между нами вдруг наполнилось улыбками, и я почувствовал, как в животе разрастается такое же чувство, которое, я знаю, бывало у нас у всех, когда мы мчались на велосипедах вниз по той крутой улице в сторону туннеля, который вел к реке, и теперь уже папа вдруг выкрикнул «эхо», а за ним и ма прокричала «эхо», и ты тоже прокричала «эхо», и вокруг нас множились и множились звуки эха, и горы кричали нам «эхо, эхо, эхо», и тогда я тоже заорал «эхо» и в первый раз услышал, как ко мне возвращается, прискакивает мое собственное эхо, такое громкое и четкое.

Папа отложил сэндвич и заорал: «Джеронимо!» И эхо откликнулось «онимо, онимо, онимо».

Мама прокричала: «Услышь меня!» И от горы к ней понеслось «меня, меня».

Тогда я крикнул: «Я Быстрое Перо!», и ко мне прилетело «перо, еро, еро».

А ты такая посмотрела вокруг, вроде как не понимаешь, в чем дело, и тихо так спросила:

Но где они?

Тогда мы давай один за другим вставать, все босиком на длинном плоском камне, и пробовали выкрикивать разные слова, вроде «Элвис» и еще слова вроде «Мемфис», «шоссе», «луна», «сапоги», «привет», «папа», «прочь», «мне десять лет», «мне пять», «ненавижу кашу», «гора», «река, чтоб тебя, тебя», «и тебя туда же, туда же, «попа, опа», «пукать», «самолеты», «бинокль», «чужак», «гудбай», «я тебя люблю», «и я тоже, тоже». А потом я заорал «а-у-у-у-у-у-у», а следом мы все дружно завыли, как стая волков, а потом па попробовал хлопать себя ладонью по губам и одновременно орать «о-о-о-о-о-о-о», и мы все принялись подражать ему, как будто были семья доисторических людей, а потом ма стала хлопать в ладоши, и ее хлопки принеслись к нам в виде «хлоп, хлоп, хлоп» или, точнее, «лоп, лоп, лоп». А когда мы уже не могли придумать, что еще прокричать, и у нас сбилось дыхание, мы снова сели на камень, трое из нас, потому что ты прокричала еще что-то, последнее, что придумала.

Но где ты, где ты, где ты?

А потом ты оглянулась на нас и уже шепотом сказала, что не видишь, где они, где они от нас прячутся? Па и ма посмотрели на тебя, не понимая, о чем ты, а потом на меня, ждали, чтобы я им перевел тебя. Я-то прекрасно понял твой вопрос и все им объяснил. Я всегда как бы стоял между ними и тобой, ну, или между нами с тобой и ими. Я сказал, по-моему, она думает, что кто-то засел по ту сторону горы и отвечает нам. Они оба закивали и заулыбались тебе, потом мне, а потом посмотрели друг на друга, пока все еще улыбались. Я объяснил тебе, Мемфис, что никого-то там нет, это просто наши собственные голоса. Врешь, сказала ты. Назвала меня вруном. Тогда я ответил, ничего я не вру, дурочка ты. И мама глазами наругалась на меня, а тебе сказала, это всего лишь эхо, детка. И папа тоже сказал, что это всего лишь эхо. Они-то не знали, а я знал, что такое объяснение тебе не подойдет, и потому сказал, помнишь, помнишь прыгающие шарики из той круглой машины в кафе, это где ты потом плакала? Да, сказала ты, я плакала, потому что тебе все время доставались разноцветные шарики, а мне нет, мне одни только пластмассовые жуковины. Не в том дело, Мемфис, а дело в самих шариках, ты помнишь, как мы потом играли ими во дворе кафе, бросали о стенку, а они отскакивали и мы их ловили? Тут ты уже меня слушала и сказала: да, помню я тот день. Наши голоса как те прыгучие шарики, сказал я, пускай сейчас ты не видишь, как они прыгают. Наши голоса отскакивают от горы, когда мы бросаем ими о гору, и это называется эхо. Врун, опять повторила ты. Ничего я не вру, он не врет, это правда, детка, это эхо, это и есть эхо, он не врет, я не вру, хором говорили мы тебе.

Иногда ты такая бываешь гордячка и такая упрямица, вот и сейчас никак не желала нам поверить. Ты встала, выпрямилась, серьезная-пресерьезная, на плоском камне, поправила свою розовую шляпу, одернула футболку, как будто собралась присягнуть знамени. Ты прочистила горло и приставила ко рту сложенные ковшиком ладони. Посмотрела на гору, как будто отдавала кому-то приказ, и набрала побольше воздуха. А затем, затем ты громко закричала «люди-и-и», закричала «ау, люди», закричала «мы здесь, здесь, здесь, Иисусе, бляха-муха, Христе, Христе».

ПТИЦЫ

Под вечер уже дома я помогал папе готовить обед. Мы во дворе готовили мясо на гриле. Папа кинул в гриль немного угля и поджег его, а я пошел на кухню достать из холодильника бизонье мясо, самое мое любимое. Еще помогал па тем, что держал поднос с мясом. Он один за одним накалывал куски на вилку и аккуратно выкладывал на решетку. Я стоял и все еще вспоминал эха, и все вокруг меня напоминало мне об эхах, которые мы слышали утром в горах, и папины движения туда-сюда, от подноса к решетке и обратно, и как огонь тихо потрескивал внутри гриля, и как над нами хлопали крыльями какие-то большие птицы, и даже твой голос из кухни, на кухне ты помогала ма заворачивать в фольгу овощи, заворачивать картошки, луковицы, чесночины и еще грибы, которые я ненавижу.

Я спросил у папы, похожи ли эха, которые мы слышали днем в горах, на эха в Каньоне Эха, о котором он нам рассказывал. Он сказал: да, но нет. В горах Чирикауа, в Каньоне Эха, сказал он, эхо еще громче и еще прекраснее. Там самое прекрасное эхо, такого нигде больше не услышишь, сказал он, а некоторые эха отдаются в скалах так подолгу, что если хорошенько прислушаться, то сумеешь расслышать даже голоса чирикауа, хотя они давно покинули те места. И Воинов-орлов? – спросил я. Да, и Воинов-орлов тоже.

Я немного поудивлялся, как такое возможно, а потом попросил ма и па объяснить мне поточнее, ну, типа, более профессионально, что такое эхо, мы тогда все вместе накрывали на стол, длинный деревянный стол во дворе, и мы туда носили из дома вилки, ножи, стаканы, воду, вино, соль, хлеб. Основы-то я понимал. Они сказали, что эхо – это запаздывание звуковых волн. Что это звуковая волна, которая возвращается после того, как произведешь звук и он отразится от поверхности. После их объяснения у меня все равно оставались еще вопросы, и я задавал их, спрашивал их еще и еще и, как мне кажется, слегка достал их, и тогда па сказал:

Кушать подано!

Мы расселись за деревянным столом, и папа решил произнести тост и по такому случаю разрешил нам с тобой попробовать вина, он капнул в наши стаканы совсем по чуть-чуть вина и налил много-много воды, чтобы смягчить вкус, как он объяснил. Он сказал, что в этой стране малышам обычно не позволяют пробовать вино, сказал, их вкусовые рецепторы совершенно угроблены пуританизмом, куриными палочками, кетчупом и арахисовым маслом. Но сейчас мы, малыши, на землях чирикауа-апачей, и потому нам позволено хоть чуть-чуть опробовать вкус жизни. Он поднял свой стакан и сказал, что Аризона, Нью-Мексико, Сонора, Чиуауа – это все прекрасные имена, но за этими именами стоят также прошлые несправедливости, геноцид, исход, войны и кровь. Он сказал, что хочет, чтобы мы запомнили этот край как край жизнестойкости и прощения и еще как край, где земля и небо неразделимы.

Он не сказал нам, как по-настоящему называется этот край, но я думаю, что Страна апачей. Потом он отпил глоток из своего стакана, и тогда мы тоже отпили по глотку из своих стаканов. Свой ты весь выплюнула на землю и сказала, что ненавидишь ее, эту виноводу. А я сказал, мне понравилось, хотя реально не так чтобы очень.

ВРЕМЯ

Мы быстро покончили с едой, потому что сильно проголодались, а мне так не хотелось, чтобы этот вечер кончался, вообще не кончался, пускай я знал, что он все равно закончится, как закончатся все наши вечера вместе, как только закончится эта поездка. Изменить это я никак не мог, но мог попробовать продлить хотя бы этот вечер, ну, как Джеронимо, он же имел власть над временем, чтобы растянуть его в ночь сражения.

ВОПРОСЫ И ОТВЕТЫ

Я решил позадавать им вопросы, хорошие такие вопросы, и тогда они забудут о времени. Тогда